Почта святого Валентина

— Слушай, это же было всего три-четыре часа назад. А ведь надо обработать в компьютере, отвезти в типографию, напечатать, довезти до щитов и успеть расклеить. Как такое возможно?

— А когда это они нас сфотографировали? Хотя… — Нюша вспомнила, что там, в театре, что-то без конца мерцало и вспыхивало.

— А еще откуда они знали, что мы в это время будем смотреть в окно?

Тут они разом умолкли и поглядели на фуражку водителя. Фуражка деликатно молчала. Открывая дверцы «кадиллака» в Шереметьево, шофер поклонился, громогласно пожелал счастья, стараясь перекричать грохот взлетавшего самолета, а напоследок сказал обычным голосом:

— Там было еще три плаката. Не хотел вам мешать. Вернетесь — увидите.

Уже в салоне «боинга», который догонял падающее за горизонт солнце, они беспрерывно вспоминали разные истории из прошлого и, конечно, сегодняшний день. Вдруг Хронов хлопнул себя по лбу, а потом по карману. «Ну не олух ли я! Дорогая! Прошу твоей руки. Да нет, левой!» Надевая на Нюшин палец свинцовое колечко, молодые с удивлением обнаружили, что оно по-прежнему горячо.

10

Выскользнув из ресторана, Стемнин перешел на другую сторону улицы: к чему лишние глаза и ненужные расспросы? Осенняя предночная прохлада нашла его, и бывший преподаватель поежился. Работа была закончена, но вздохнуть с облегчением он пока не мог. Украшенный шарами вход в ресторан и отзвуки танцевальной музыки с расстояния в десяток шагов были пристанью прошлого, от которого он пытался отчалить. Отсюда, с темной стороны улицы, праздник казался иллюминированным и украшенным городом неизвестной страны, не нанесенной ни на одну карту. Отныне этот город будет жить в воспоминаниях людей, ради и при помощи которых был построен, возможно, он даже станет столицей их воспоминаний, куда будут изредка приезжать, чтобы развеяться, побродить по красивым улочкам, заглянуть в городской сад, покататься на аттракционах и привезти гостинцы обратно, в маленькие городки выцветших будней. Но сейчас весь этот фантастический город казался Стемнину громоздкой кинодекорацией, которую нужно разглядывать только с большого расстояния.

Мимо по улице профырчал грузовик, оставив после себя шлейф приторного выхлопа. Невольно поморщившись, Стемнин подумал, что впереди его ждет кое-что куда более трудное и реальное, чем сегодняшнее кино. Хотя Варя была еще там, внутри. И кто скажет, где проходит граница между двумя этими сценариями и даже действительно ли их два. А может, один, просто в какой-то момент ты перестаешь быть сценаристом. Синева над городом потемнела. Наконец из-за угла ресторана появились музыканты. Альтист помогал нести огромный футляр с контрабасом, остальные оглядывались, очевидно решая, какая станция метро ближе. Стемнин заметил, что Варя ищет глазами его. Он видел ее впервые за несколько дней. На зябкие плечи ее была наброшена белая кофточка, и в вечернем сумраке ее фигура испускала слабое сияние. Стемнину показалось, что он чувствует Варин запах. Вторая скрипачка, поменьше ростом, тоже поглядела на Стемнина, но сразу отвела глаза. Музыканты двинулись в сторону зоопарка и Красной Пресни. Варя попрощалась и направилась к «Маяковской», не переходя на другую сторону улицы. Они медленно шагали по разным сторонам, изредка переглядываясь через дорогу и улыбаясь (хотя каждый догадывался об улыбке другого только по своей собственной). Наконец компания оркестрантов исчезла за поворотом, и Стемнин бросился к Варе.

— Привет свадебным музыкантам! — Он взял у нее скрипку.

— Привет. А ты мне снился.

— Надеюсь, я показал свое истинное лицо?

Варя засмеялась, не ответив, это и было самым волнующим ответом.

11

Уже отбыл великий шансонье, на месте оркестрика ерзал непоседливый диджей, уже трижды сдвигали к стенам столы, возвращали на прежнее место и вновь отчаянно танцевали, кричали «горько» родителям жениха и невесты, целовались друг с другом, так что счастливо уснувший в такси Петр Тюменцев не успел заметить, как хрустальные лебеди, два пудовых символа верности, исчезли, а перед тем были разлучены.

Одного лебедя под звуки нежного вальса ухитрились вынести из зала, упаковать и поместить в багаж колосса французской лирики, причем в дальнейшем ни московские, ни парижские таможенники не усмотрели в этом ничего странного: мало ли, что взбредет в голову звезде. Обнаружив через пару дней прозрачную, переливающуюся радужными гранями птичью глыбу в своей прихожей, маэстро пожал плечами и распорядился отвезти хрустального лебедя на виллу, где дети садовника и по сей день используют лебединую шею для игры в кольца.

Вторая птица осталась на родине и абсолютно напрасно. Долго удерживавшийся от шалостей Павел Звонарев уговорил Ролана Зашибякина, чернявого молчуна из Ростова с татуировкой на пальцах обеих рук, вынести «гусь-хрустального» во двор, ибо птица, по словам Звонарева, была ничем иным, как десятилитровой бутылью с водкой, притом самой лучшей, «на таежных бруньках». Большим шведиком, взятым из багажника Ролана, лебедь был обезглавлен, но к общей досаде оказался сплошь хрустальным — от клюва до прозрачных перепончатых лап.

— Нечего было тебя слушать, хрен моржовый, — сказал Зашибякин в сердцах.

— Золотые ваши слова, Ролан Игоревич! — искренне сказал Паша. — Пойдемте в зал, водки там целый Байкал. Хоть лебедя помянем как положено.

Он поднял тяжелую лебединую голову, блеснувшую ледяным отблеском фонарного света, и сунул ее в карман.

12

— Я под впечатлением, Илья. В жизни ничего похожего не видела. Если не считать открытия вашей «Почты». Знаешь ведь, какие обычно бывают свадьбы.

Варино упоминание «обычных свадеб» было вдвойне неприятно: он вспомнил — второй раз за день — свою свадьбу с Оксаной. Да и самой Варе было с чем сравнить.

— Ты ведь толком и не видела ничего, — буркнул Стемнин.

— Здрасте пожалуйста. Во-первых, там на экранах все повторяли, во-вторых, народ рассказывал, в третьих, даже наша программа. Это надо же было так замахнуться! А кстати, Илья, твоя роль там была какая?

— Не такая уж большая. Общая концепция, задания для экзаменов… Еще речь, которую зачитал маэстро.

— А я уверена была — он сам. Надо же, думаю, какой мудрый дедушка. Ты такой талантливый? Подозревала, но даже не догадывалась.

Стемнин растрогался. Они сели у окна в кондитерской на Большой Бронной. Стемнин смотрел на Варвару Симеониди, Варя — на редких прохожих сквозь свое темное отражение. Помолчав, она вдруг произнесла, видно приняв решение:

— Принесла фотографии Антона. Показать?

«Какого Антона? Это ее муж? Ах да, так сына зовут. Не хочу никакого Антона!»

— Конечно, пора нам уже познакомиться.

Он безотчетно понимал, что невозможно найти путь к Вариному сердцу, который вел бы в обход ее ребенка. Любишь Варвару — полюби Антона, не полюбишь Антона — забудь про Варвару. Стемнин было запаниковал, но тут принесли две чашки кофе, пирожные, и за несколько секунд, пока менялась декорация, он взял себя в руки. Взглянув на Варю, Илья с удивлением обнаружил, что она изменилась. Не то чтобы стала менее красивой, просто власть ее красоты уменьшилась. Кто-то внутри Стемнина взмолился: «Господи, хоть бы он оказался не ужасен!» Но что могло случиться, если бы Антон оказался невозможно ужасным ребенком? Если бы он гримасничал, плевался, ковырял в носу и писал на обоях плохие слова? Неужели тогда Стемнин отказался бы от нее? Хватило бы у него духу сказать: «А знаешь, Варвара, вряд ли я смогу быть отцом такому ребенку, давай-ка разбежимся, пока не поздно»? Конечно, не хватило бы. Наверняка он подобрал бы наскоро какую-нибудь невнятную фразу, какими люди вечно отгораживаются от необходимости принимать мгновенное решение, что-то вроде «поживем — увидим» или «время покажет». А себе оставил бы теоретическую возможность в любой момент откреститься от слишком глубоких отношений. У кого недостанет пороха воспитывать чужого трудного ребенка, тот вряд ли сможет сказать матери в лицо, что ее ребенок ужасен.