Почти напоследок

м|ила бы сжать

хоть пол-облачка наших дыханий.

Здесь умерло время

Здесь только скольженье, круженье

теней отошедших.

Я только на них полагаюсь.

Со мною скорее пе женщина —

нредположенье,

23

и я для нее не совсем существую,

а предполагаюсь.

И горный хрусталь

разливает но сводам сиянье,

и дальнее пение

слышу не слухом, а телом,

как будто идут катакомбами

римские христиане,

идут к нам навстречу,

качая свечами,

все в белом.

Еще в инквизицию

не превратилась крамола,

костер не обвил еще Жанну д'Арк,

ее тело глодая...

«Вы знаете, странное чувство,

что здесь, под землею,

я молод».

«Похожее чувство —

и я под землей молодая».

«А дальше идти не опасно?»

«Конечно, опасно.

Но жить — это тоже опасно.

От этого мы умираем.

Когда на прекрасной земле

еще столь ненрекрасно,

то даже подземное,

будто надземное,

кажется раем».

«Что это за рай,

если вход заколочен крест-накрест?

Хрусталь в одиночестве

тоже теряет хрустальность.

Простите меня

за мою дилетантскую наглость —

а не преждевременно

люди со штольней расстались?»

24

«Я думаю, есть преждевременность вовремя».

«Разве?»

«Л вам бы хотелось увидеть

хрустальное царство

растоптанным садом?

Боюсь, если люди полезут

непрошено в рай все,

то рай поневоле

окажется истинным адом».

«Л если обвалится штольня?»

«Обобранность хуже обвала».

«Нас что, обобрали?»

«Да, в жизни мне крупно досталось,

ВО Я, словно штольню,

крест-накрест себя забивала,

ОТоб в душу не лезли,

не хапали все, что осталось».

«Вы что — обо мне?»

«Вы, ей-богу, напрасно сердитый...

Взгляните на штольню —

ми, зимний собор опушенный!

Уж лучше прожить преждевременно

самозакрытой,

чем стать преждевременно

опустошенной».

...Хозяйка хрустальной горы,

вы, пожалуй, святая,

но страшно идти

вашей мертвой хрустальной державой,

где хочет,

от рельсов себя отодрав,

рукавица пустая

наполниться вновь

человечьей рукою шершавой.

Хозяйка хрустальной горы,

моя штольня почти безнадежна,

но доски крест-накрест

как будто петля

или выстрел.

Я буду кайлить,

приковав себя к тачке острожно,

пока до хрусталинки

все, что во мне,

я не выскреб!

И я не хочу,

не могу забивать в себя входы,

как рыцарь скупой,

любоваться припрятанным блеском.

В закрытости нашей —

удушье безлюдной свободы.

Свобода смертельна,

когда разделить ее не с кем.

А смерть

с инквизиторским капюшоном

готовит и мне

преждевременно пакость.

Но лучше уж смерть

до хрусталинки опустошенным,

чем выжить с хрустальной душой,

но забитой крест-накрест!

...И так мы идем да идем

сквозь Холодную гору,

где горный хрусталь

ощетинился остроугольно,

и прячется вечность,

прислушиваясь к разговору,

и вечности больно за нас,

и за штольню забытую больно.

И женщина кажется

полуразмытой и млечной,

и, может быть, это не женщина —

просто лучистость.

Лишь нолуслучился у нас разговор,

но закон есть извечный:

101 подусдучияшееся —

случилось.

II нечто без имени

нас и хрусталь производит,

н нечто без имени

двигает звездами,

нами,

и все, что сейчас

происходит и не происходит,

Уже переходит

в далекие воспоминанья.

ясная, тихая сила любви

Сила страстей — преходящее дело.

Силе другой потихопьку учусь.

Есть у людей приключения тела.

Есть приключения мыслей и чувств.

Тело само приключений искало,