Почти смешная история и другие истории для кино, театра

— Помолчи! — прикрикнула Клавдия Петровна. — Вот если бы ты, Ефрем, привел в дом породистую собаку, говорят, им тоже полагается дополнительная площадь!

— Тинг сверхпородистый, помесь боксера с легавой!

— Мам, моя очередь! — весело напомнила Тамара.

— Да-да, — продолжала мать, — если бы ты не бросила теннис, стала мастером спорта, в институт бы попала — спортсменам всегда натягивают отметки, — и тебе тоже, как мастеру спорта, полагалась бы дополнительная площадь.

Уже в третий раз раздался телефонный звонок. Соломатин снял трубку и поздоровался:

— Вова, здравствуй! Сейчас!

Тамара взяла трубку из рук отца.

— Меня нет! — И повесила трубку на рычаг. — Я забыла вам сообщить: с Вовой все кончено.

— Воза — хороший мальчик, — жалобно сказала мать, — очень способный!

— Пока он выбьется в люди, — возразила Тамара, — я уже стану старухой, а я хочу жить хорошо в глубокой молодости!

— Цинизм — это гадость! — Отец поглядел на часы и напомнил: — На работу опоздаешь!

Каждое утро в семье Соломатиных одинаковое, но вместе с тем каждое утро приносит с собой что-нибудь новенькое.

— А мне торопиться некуда! — бесстрастно сообщила Тамара. — Я уволилась. — И добавила: — Сидеть в темноте, с этой дурацкой пленкой, чьи-то бесконечные физиономии, пейзажи Крыма, руки пахнут гипосульфитом — какая гадость!

— И что ты собираешься делать? — спросил отец.

Дочь ничего не ответила, а мать вздохнула:

— Я не жалуюсь, я никогда не жалуюсь, в нашей семье все хорошо!

Она встала из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, и, сделав неосторожное движение, ударилась о рояль.

— Почему ты играешь на рояле, — сказала Клавдия Петровна, — а не на скрипке?

После завтрака Ефрем Николаевич скрылся в ванной, где висело зеркало, достал из кармана галстук — «бабочку», прислушался (ничьих шагов не было слышно) и примерил его. Лицо Соломатина приняло строгое выражение, он, как дирижер, взмахнул руками…

И сразу зазвучал латинский текст «Магнифики» Баха.

— «Сикут лакутус…»

Солировал Андрюша, вдохновенно выводил латинские слова, и хор подхватывал их. Гордо и мощно звучал детский хор под управлением Соломатина. Ефрем Николаевич был одет в черный костюм. Ефрем Николаевич завязал галстук, «бабочка» лежала в кармане, нацепить ее он не рискнул. Ефрем Николаевич был торжествен, строг и артистичен.

— «Сикут лакутус…» — заливался хор.

Дети были в белых ослепительных рубашках. Они без всякого стеснения пели на сцене большого концертного зала.

Закончив петь, выдержали паузу. Наступила тишина. Ни одного хлопка, ни одного одобрительного возгласа.

В концертном зале прослушивали хор несколько человек. Они скучали, сидя за столом, поставленным в проходе. Лица их были, как водится у членов комиссии, усталые и постные.

— Спасибо, товарищи! Можете идти! — сказал председатель.

Дети понуро побрели со сцены. Соломатин плелся последним.

Когда вышли в коридор, дети сразу окружили Ефрема Николаевича и загалдели.

— Ну как? Как вы думаете?

— Тихо! — прикрикнул Соломатин. — Там может быть слышно. Вы пели хорошо. А понравилось ли им, я не знаю.

— По-моему, они спали, — сказал Федя.

— Вам не было видно, вы спиной стояли… — добавил Шура. — А председатель, он все время что-то жевал, наверное, во сне обедал!

— Идите в школу! — распорядился Соломатин. — И ждите там, а я тут… поразузнаю…

Теперь на сцене выступали юные циркачи. И члены жюри полусонно глядели на них, а председатель действительно что-то жевал.

Соломатин на цыпочках подкрался к столу жюри.

— Тише! — рассердился председатель. — Что вы тут топаете?

Соломатин рухнул на ближайший стул.

— Спасибо, товарищи! Можете идти! — сказал председатель.

В гробовой тишине циркачи покинули сцену.

— Перерыв! — объявил председатель. — Пошли в буфет, товарищи. Мы славно поработали и заслужили булочку с кефиром.

— Извините, — вмешался Соломатин. — Я руководитель детского хора. Что мне сказать детям?

Председатель недовольно поморщился, а один из членов жюри пошутил и сам рассмеялся собственной шутке:

— Передайте им, чтобы хорошо учились!

— Вы член жюри по юмору? — спросил Соломатин.

— Мы сообщим наше решение, — уныло сказал председатель, — в установленном порядке!

— Но это же дети! — повторил Соломатин. — Они установленных порядков не понимают!

— Не скандальте! — Председатель двинулся к выходу, но Соломатин загородил ему дорогу.

— Кроме «спасибо», товарищи, у вас не нашлось для детей ни одного человеческого слова! И почему вы жуете, когда они поют?

— Я не имею права высказываться заранее, — вздохнул председатель. — Это же конкурс. Но вы им передайте, пожалуйста, что на фестиваль они безусловно пройдут!

— Спасибо большое! — растерянно ответил Ефрем Николаевич.

Председатель двинулся к выходу, невесело добавив:

— А жевать — я ничего не жую. Это у меня после гриппа воспаление лицевого нерва и тик!

И Соломатин почувствовал, что у него самого задергалась щека, от смущения он прикрыл ее рукой.

Потом Ефрем Николаевич весело шагал по улице, как вдруг вытянул шею и вгляделся. Он увидел Андрюшу, который доел эскимо, выкинул палочку и взял высокую ноту:

— А-а…

Очевидно, остался недоволен, достал из кармана монету и протянул ее продавщице.

— Еще!

— Андрей! — окликнул Соломатин. — Ты что, с ума сошел? — И отобрал эскимо.

Андрюша грустно спросил:

— Нас берут на фестиваль?

— Берут!

— Хочу охрипнуть! — сказал Андрюша. — Ем четвертую порцию — и никак!

— Не понимаю! — Ефрем Николаевич действительно не понимал.

— Если я охрипну и потеряю голос, мне будет легче! — делился горем Андрюша. — Отец пришел и сказал: «Перевожу тебя в школу-интернат с математическим уклоном». Чтобы, значит, я жил там, как в тюрьме. Меня будут кормить, а я за это буду решать задачки!

Отец Андрюши, Артемий Васильевич Вешняков, делал клиентке немыслимую прическу под названием «Вечерняя заря». У всех женщин, которые садились в кресло к знаменитому мастеру, появлялось на лице выражение счастья или глупое выражение, что, в сущности, одно и то же.