Почти замужняя женщина к середине ночи

Но я не стал говорить, мне не хотелось говорить, мне стало тяжело на душе. Тяжестью давила простая мысль о женской пресловутой меркантильности. Которая, в свою очередь, заканчивалась словами: «А может, он прав и я в самом деле замороженный мальчик?»

Я толкнул кого-то плечом. То есть плечом я толкал каждого, через кого протискивался, но здесь оглянулся. Она была непривычно хороша и непривычно незнакома.

– Я замороженный мальчик, – сказал я ей, и она посмотрела на меня с интересом. Видимо, не часто слышала подобные откровения.

Я не знал, как продолжить, а продолжить надо было. Ну как долго можно продержаться на одной фразе? Это вообще так – мужчину судят по мгновению, и если мгновение упущено, то и шанс упущен. И что-то прямо сейчас, без промедления, мне обязательно требовалось ей сказать.

Но продолжения, как назло, не находилось, именно сейчас, когда оно было мне нужнее всего. Как будто ступор на меня какой-то тяжелый навалился, как будто это и не я вовсе.

Вместо продолжения я вжал шею в плечи и беспомощно развел в сторону вытянутыми, несгибающимися руками. И повторил, но более убедительно:

– Я сильно замороженный мальчик. Видишь, я гибкость уже почти потерял, на тебя глядючи.

Ничего, меня так по обществоведению учили: повторение – мать учения.

Она, похоже, не удивилась совсем.

– А я девочка, – ответила она и тоже пожала плечами.

Я всегда балдел от чистосердечных женских признаний. Потому что они многого стоят, но только когда чистосердечны.

– Знаешь, – я сделался очень серьезным. – Жизнь меня так часто обманывала, била несправедливо… Нехватки, обиды, тяготы подросткового возраста, сама заешь… Но сейчас мне хочется верить. Понимаешь, именно тебе. Можно, я вгляжусь в тебя пристальнее?

Она кивнула, она не боялась проверки. Я начал вглядываться, хотя Илюха продолжал тащить меня за рукав, перебирая обутыми ступнями по слабо прогибающемуся дощатому настилу.

– Нет, так, на ходу, не выходит. Мне надо понаблюдать за тобой какое-то время. В быту, по выходным.

Ах, как я боялся ошибиться – в выборе слов, в интонациях. Ведь, по сути, в первый раз всегда вслепую пробираешься, по сути, на ощупь, ведь не знаешь еще, что именно вмастит, а что, наоборот, пролетит совершенно мимо. И потому так легко оступиться.

А с ней оступаться было непростительно. Ее надо было забирать – срочно, прямо сейчас, немедленно. И уводить, уносить из этого перенаселенного зала от греха подальше, туда, где не было сотен мужских, бесстыжих, вечно выискивающих непонятно чего глаз. Вот я и пытался.

– Послушай, девочка, ты любишь слонов? Тут недалеко происходит раздача бенгальских слонов, пойдем?

Я знал, что она пойдет. Я всегда любил легких людей, быстрых и легких. Тяжелых и медленных я тоже любил, но с легкими я сам чувствовал себя легче и быстрее.

Она держала меня за руку, чтобы не потеряться, да я все равно бы ее не отпустил. Мы так и пилили верблюжьим караваном, ровно что по пустыне, где людей, как песчинок, – она замыкающей, ведомой, в моем ведущем фарватере. Илюха периодически оборачивался ко мне и злобно шептал:

– Я ее беру на себя, – раздавался его сдавленный голос неподалеку от моего лица.

После первого его оборота я просто посоветовал по дружбе:

– Товарищ, отвали от военного эшелона, – посоветовал я.

После второго я сдержался, хотя у меня было что сказать. Но после третьего я не выдержал и вдарил по больному:

– Б.Б., – сказал я доверительно, – она не того, она не стоит нашей распри. Ты опять не разглядел, тебе зрение твое помешало. Это я так, для Инфанта.

Я знал, что звучу правдиво. Илюха вздохнул обреченно – он больше был не в силах сдерживать давивший груз постоянных ошибок. Он страшился еще одной.

Когда мы подошли, Инфант сидел один с давно опустошенным стаканчиком в протянутой руке, как нищий на паперти. Впрочем, ему никто не подавал. Жеки рядом не было, за-то на столе перед Инфантом стоял раскрытый до упора портфель. Из портфеля на большую часть своего кудрявенького тельца высовы-валась Дуся, упираясь передними лапками на твердое портфельное ребро. Очевидно, задними она стояла на охраняемых бутылках и виляла хвостиком. Хотя хвостика видно не было.

Инфант грустно заглядывал Дусе в глаза и устало махал на нее рукой.

– Сидеть, – так же устало вибрировал его голос. И он снова махнул рукой.

Дуся крутила своей любознательной головкой и с большим жизнерадостным интересом осматривала помещение.

– Лежать, – переиначил команду Инфант, сам уже не веря в успех.

Дуся еще раз взглянула на него и отвернулась.

Мы все втроем замерли в сторонке и стали наблюдать за живой природой. В принципе, если бы у меня была с собой видеокамера, я бы заснял всю сцену, а потом послал бы сюжет на телеканал BBC. Они ведь там показывают подобное – из жизни африканской саванны или, например, глубоководные съемки.

– Послушай, ну пойми меня, – вдруг перешел Инфант с команд на уговоры. – Меня же главным по портфелю назначили. А ты главного по нему в него же и не пускаешь. Ты же вообще собачка. Да и портфель-то мой, я сам в него бутылки закладывал.

И Инфант снова потянулся за бутылкой. Но в тот момент, когда рука его глубоко погрузилась в расселину портфеля, а лицо, соответственно, приблизилось к Дусиной мордочке, собачка быстрым и точным движением своего язычка лизнула Инфанта в нос.

Тот аж охнул от обиды. И пока вытягивал из портфеля руку, пока хватался за полизанное место, Дуся быстро обработала все его лицо своим шустрым веселым язычком.

– Ну что ж это такое? – бормотал Инфант, чуть не плача, оттирая двумя ладонями Дусины влажные слюни. – Почему вы, бабы, все такие? Когда вам самим надо, вы лижетесь первыми, да еще в нос, а когда нам надо, то не даете из-под себя ничего. Вот как ты, бутылку. А если я тебя в нос лизну, а потом ничего не дам? Ни лапку поднять, ни присесть. Особенно когда тебе приспичит. Думаешь, тебе понравится?

– А он воспитатель, – поделился с нами Илюха своими выводами об Инфанте. – Любит, похоже, девушек воспитывать.

– Своих Бог не дает, вот чужих и воспитывает, – пожал я плечами.

– Ты еще и не гордая к тому же, – продолжал Инфант. – Где вообще твое девичье чувство достоинства? Ты же не должна лизаться первой. Ты же девочка, хоть и язык у тебя для девочки больно шершавый. А все потому, что никто на твое воспитание внимания не обращал. Твердой мужской руки на тебя не нашлось, вот ты и разболталась.

И он продолжал тереть то нос, то щеки и тяжело вздыхать.

– Инфантик, – решил прервать я сцену с собачкой, – а мы девушку с собой привели.