Почти замужняя женщина к середине ночи

– Знаешь, а я вообще-то всегда их словам верю, – неожиданно признался Б.Бородов. – Я вообще считаю, что женщине всегда надо верить, особенно когда она сокровенное из себя наружу достает. Какая разница, что она то же самое год назад кому-то другому говорила? Или что через год она снова кому-то скажет? Потому что будущее, как и прошлое, по сравнению с «сейчас», с этой данной минутой, с данным тягучим мгновением – лишь жалкая ненужная подделка. И незачем обращать на них, на будущее и прошлое, внимание.

Он замолчал, и звук наших шагов теперь в полном одиночестве, как мячик, запрыгал между водосточных труб ночных домов.

– Видишь ли, – продолжил Илюха, – они так устроены, женщины, они обычно говорят то, что чувствуют. А раз в данный момент они именно так чувствуют, то получаются, что их слова – всегда неподдельная правда. Потому как истинное чувство – всегда единственная, неопровержимая правда. И всегда ему надо верить.

– Вообще всегда? – попытался уточнить я.

– Вообще, – утвердил Илюха и пояснил тут же: – Мне вообще кажется, что женщины живут не одну, а много жизней. И каждая жизнь напрямую связана с любовью: заканчивается со старой и начинается с новой. И та, новая, полностью перечеркивает старую любовь, а вместе с ней и старую, прежнюю жизнь. Которая, может, и была когда, а может, и нет – теперь уже сложно вспомнить. Короче, сколько любовей у них, столько и жизней. Потому у них так и работает удачно, что каждая следующая любовь хлеще предыдущей. Ну а каждый следующий предмет любви – тоже хлеще предыдущего. А иначе жизнь для них теряет всякий смысл.

– Да, здорово у них все устроено, – согласился я.

– Кстати, эта спиральная схема очень правильная и надежная. Надо бы и нам, мужикам, ее позаимствовать. А то мы все мечемся, мечемся понапрасну. А куда, зачем? Никакой разумной последовательности у нас нет.

– Да, надо бы. – Я снова закивал головой. – Но пойди, научись? Такое от природы. Помнишь, как Афродита каждое утро выходила из моря невинной только лишь для того, чтобы от нее, от невинности, избавиться в течение дня. До следующего утра, а значит, до следующей невинности. А ведь она богиня любви и женственности, а какой пример подавала? Ведь ее поведение символизирует полное забвение прошлого, даже недавнего, даже примитивного, едва прошедшего вчера. Ведь до самого зарастания девственной плевры символизирует.

– Плевы, – поправил меня Илюха. – Плевра, это про другое, это про войну с турками, по-моему.

– Да какая разница, – не стал спорить я. – Турки, они что, не люди, что ли? У ихних женщин что, по-другому, что ли, происходит?

– Про турков и их женщин я точно не знаю… Я вообще о невинности пресловутой давно позабыл, что она из себя представляет. А от Афродиты наши, отечественные женщины тем и отличаются, что для новой любви им новая девственность не требуется. А вот новая жизнь – требуется. Вот и происходит полное обновление жизни новой любовью. Каждый раз заново, понимаешь? Новая любовь – новая жизнь. А потом еще одна, а потом…

– Понимаю, – успокоил я Илюху.

– Так вот, потому я и верю разным заверениям, особенно когда они в порыве. Так как все остальное, предыдущее, оно из прошлой жизни, его как бы и не было вроде никогда. К тому же я вообще за порыв.

– И это я понимаю, – согласился я. – Только при чем тут возраст, ты, кажется, с возраста начал.

– Возраст здесь как раз очень даже при чем. Знаешь, когда мне раньше говорили похожие слова, ну про то, что я лучший, тогда в юности…

– Многие говорили? – перебил я нескромного Илюху.

– Да почти все. Тогда все одно и то же говорили. Говорили, что второй, но лучший. Мол, ты у меня второй, но лучший. Просто как будто заучили они эту фразу все наизусть, как будто их в школе заставляли зазубривать на уроке «женского домоводства», как будто хором по написанному из учебника – один и тот же текст. Мол, ты второй, но намного лучший, того, остального.

– Странно, – задумался я, – мне как раз все говорили, что я первый. Тоже в ранней юности, конечно, когда это еще имело значение. Все прям так и говорили, мол, первый ты у меня. Ты думаешь, мне надо было им тогда верить?

Тут Илюха отметил меня насмешливым прищуром своих сильно жизнеутверждающих глазок.

– Так ты небось и есть тот первый… после которого я был вторым, но лучшим, – предположил он.

– Не, стариканчик, – засомневался я, улыбаясь тем не менее предположению. – Мы с тобой, конечно, кое в чем совпадаем, но не так идеально, как хотелось бы. Да и вообще философский это вопрос: кем лучше быть – первым? Или, наоборот, вторым, но зато лучшим? Впрочем, мы отвлеклись.

– Так вот, тогда, в начальной своей юности, услышав похвалу в свой адрес… Ну, все те же самые слова, что я «лучший», я тогда гордиться начинал. Вида, конечно, старался не показывать, мол, подумаешь, ерунда, но внутри грело, чего там лукавить. Всем ведь приятно лучшими быть, особенно для девушки, которая искренне тебе признается. Покажи мне хотя бы одного, которому не приятно.

– Да нет, не смогу, – согласился я. – Тут без вариантов.

– А вот последний раз, знаешь… – Илюха вздохнул. – Последний раз, совсем недавно, когда женщина произнесла эти слова, заглядывая мне прямо в глаза… Я, знаешь, вдруг не ощутил ничего, ни гордости, ни волнения, ни возбуждения какого-либо особенного. Так, обыденность. Сердце не заколотилось, дыхание не сперло, в общем, плохие такие приметы времени. Более того, я подумал, что зря она мне это сказала, как-то ее слова ответственности резко добавляют. За нее ответственности, за весь любовный процесс. Мол, поднял планку высоко, так и держи ее, не опускай.

Тут Илюха снова замолчал, снова задумался. И неторопливые отзвуки шагов снова окружили нас чавкающим по весенней жиже звуком.

– А все время высоко – оно сложно. Даже невозможно, потому что напряжения требует и эмоционального и физического. Вот и получается, что оказывают подобные женские признания одно только психологическое жесткое давление на нашего брата. Мол, раз ты такой умелый, то будь любезен, и в дальнейшем не подкачай. А давление, особенно психологическое, оно в этом деле совершенно ни к чему. Так что я от похвалы даже раздражение определенное почувствовал, хоть и не сказал ничего. Парадокс, да? А раздражение, оно, кстати, тоже признак времени.

– Так получается, что не так уж и не правы мы в нашем понимании жизни, – ободрил я старика БелоБородова. – Получается, что, дойдя до вершины, ну, когда планка высоко и выше уже некуда… Или, иными словами, когда аудитории больше предъявить нечего, остается одно – сменить аудиторию. Вот, цирковые и эстрадные, те вообще с одним и тем же номером постоянно гастролируют, лишь из города в город переезжают. Хотя мы, конечно, не эстрадные.

– То-то и оно, – закивал Илюха. Но я не понял, соглашается он или еще как.

Тема, похоже, исчерпалась, и мы остановились. Я оглянулся, проникнутый внезапной заботой – где там Инфант, не потерялся ли, понурый? В любом случае мы уже вышли на широкую улицу, по которой худо-бедно, но катили по-весеннему запачканные автомобили.

А когда я оглянулся и посмотрел, и увидел – шаг мой застыл и не поддался мне больше!

Кульминация

Инфант шел, низко склонив нечесаную свою шевелюру, глядя лишь под ноги, на мелькающий между ними тротуар. То есть он действительно был не на шутку понур.