Почувствуйте разницу

— Как вы можете? — кричит. — Это же искусство! Это в вашем обществе привыкли все на деньги!

Я говорю:

— Тихо, тетка, я свой!

Она говорит:

— Тем более стыдно, раз вы переводчик!..

В автобусе эта девица, переводчица, опять подсаживается и опять по-английски. Отвечаю ей на том же языке, но с сильным шотландским акцентом:

— Пошоль ты…

— Ой, — говорит, — у вас к языкам большие способности. А сейчас, Джек, мы едем на экскурсию на завод.

А мне уже все равно.

Только когда мы приехали, стало мне уже не все равно. Потому что приехали мы к проходной родного моего предприятия, где мне сегодня надо было находиться с восьми утра.

— Стойте! — кричу. — Не желаю на ихний завод! Я, может, в ресторан желаю!

Как же! Берут меня в кольцо и в проходную тянут. И ведут прямиком к моему участку. Выходит к нам Фомичев и от лица трудящихся нас тепло приветствует. Потом на меня смотрит и говорит:

— Ну до чего этот мистер похож на одного нашего рабочего! Жаль, он сегодня не вышел, заболел. Скорее всего… А то бы им очень интересно было бы друг на дружку посмотреть.

Потом Фомичев рассказал нам о наших успехах, оборудование показал, на вопросы ответил:

Я тоже вопрос задал:

— Извиняюсь, мистер Фомичев, а если тот ваш рабочий, скажем, не заболел, а прогулял, тогда что?

Фомичев говорит переводчице:

— Скажите этому мистеру, что его вопрос — это провокация в духе холодной войны и что, во-первых, у нас прогульщиков нет, а во-вторых, с каждым днем становится все меньше и меньше!

Ну, потом расписался я еще в книге почетных посетителей, написал, что посещение завода запомнится мне на всю жизнь.

После завода переводчица говорит:

— Сейчас поедем в гостиницу, а потом осмотрим новые жилмассивы.

То ли это она по-русски сказала, то ли я уже английский стал понимать, но только думаю: "Дудки! Мало мне завода, этак мы еще ко мне в квартиру придем. У меня обеда на всех не хватит. Придется милицию звать".

Но обошлось без милиции. Потому что только мы к гостинице подъехали глядим: у входа два швейцара одного туриста подмышки поддерживают. Мои его как увидели, чуть с ума не сошли. "Джек! — кричат. — Джек!" Короче, это их настоящий Джек нашелся.

Я гляжу — и правда, похожи мы с этим другом, как близнецы, только он выпил больше.

Ну, все к нему вместе с переводчицей бросились. И я бросился. Но в другую сторону…

А назавтра прихожу на работу, ребята говорят:

— Слушай, тут вчера иностранцев водили. До чего один мужик на тебя похож был, представить не можешь.

— Почему? — говорю. — Вполне возможно.

— Да нет, — говорят. — Так-то он похож, но по глазам сразу видно сволочь. Все про твою получку интересовался. А сам небось миллионы гребет.

— Ясное дело, — говорю. — А может, и миллиарды!..

И пошел я искать Фомичева, чтоб прогул мне не ставил. Что, мол, тетка заболела, и все такое. А то он потом оставит без премии — и все.

Сплошной Лелюш

Вызывают меня и говорят:

— Пойдешь завтра членом жюри, кинофильмы оценивать.

Я говорю:

— Не пойду. Я только что выставку служебных собак открывал.

Они говорят:

— Собаки собаками, а об киноискусстве тоже проявляется большая забота.

Я говорю:

— Ребята, мне втулки точить надо. И потом образования у меня не хватает.

Они говорят:

— Мало-ли у кого чего не хватает! Главное, нутро у тебя здоровое. Да ты не бойся, там еще одна с ткацкой фабрики направлена. У нее опыт есть, она конкурс виолончелистов судила.

Ладно, прихожу в указанное время в назначенное место. Все уже в сборе. Мужики все в замше, женщины — в париках, ткачиха — в юбке. Со мной все — за руку. Потом главный подходит, тоже за руку.

— Вы, — говорит, — с шарикоподшипникового?

— Ну я, — говорю.

— Надо будет, — говорит, — высказать мнение по поводу новой картины "Судьба Антонины".

— Ясно, — говорю. — Мнение мое — положительное!

Он говорит:

— Обождите…

Я говорю:

— Тогда — отрицательное!

Он говорит:

— Не волнуйтесь. Тут такое правило, что сперва надо посмотреть.

Ну, стали все перед экраном рассаживаться. Парик — замша, парик замша… А я рядом с ткачихой сел. Только свет погасили, чувствую — ткачиха хорошая.

И началось кино. В смысле — цирк!

Потому что кто кого играет — не понять. Звука нет, одна музыка. Изображение, правда, есть. Но не цветное, а черно-белое. Причем белого мало. А потом и черное пропало.

Вот как оно пропало, одна замша и говорит:

— Это же надо, какие съемки! Прямо Лелюш!

И все вокруг тоже шепчут:

— Какой Лелюш! Какой Лелюш!

И ткачиха мне тоже говорит:

— Какой нахал!

Я ей хотел сказать, что я тут ни при чем, просто съемки такие — не видишь, куда руку кладешь… Тут как раз снова изображение появилось. Только зря оно появилось, потому что звук пропал. Тут какой-то парик опять говорит:

— Это ж надо, какой монтаж! Прямо-таки рука Феллини!

И все опять:

— Рука Феллини! Рука Феллини!

И ткачиха мне тоже:

— Это ваша рука?

Я говорю:

— Нет. Это рука Феллини.

И тут — бац! Пленка оборвалась. На самом интересном месте! Ну, свет зажгли — оказалось, это не обрыв пленки, а конец фильма. И все жюри сидит как бы потрясенное. И я со всем жюри тоже сижу вроде бы потрясенный.

Но вот встает главный и говорит, что только что мы увидели интересный фильм самобытного мастера и надо бы нам об этом фильме поговорить и поспорить.

Ну, встает первая замша и начинает спорить, что ему тут сидеть было очень волнительно, потому что он тут увидел манеру Пудовкина.

Я ему хотел сказать, что, во-первых, не Пудовкин, а Пуговкин. А во-вторых, где он тут его видал? Я лично не видал.

Но тут встает второй, только не в замше, а совсем лысый, и говорит, что ему, наоборот, очень волнительно. Но не потому, что тому было волнительно, а потому, что он тут почувствовал Эйзенштейна.

Так они все поговорили и поспорили. Снова подымается главный и говорит: