Под часами

— А вдруг он жив и предъявит претензии…

— Претензии?! Какие?!

— Может быть, это гений… второй Пушкин? Пастернак! — Лицо секретаря резко изменилось, вытянулось и похудело. Теперь вперед выступили глаза, ни жалости, ни снисхождения… он подвигал желваками и тяжело заговорил:

— За Победу, за нашу Победу, такой ценой заплачено, что любое сомнение и попрание этого святого недопустимо, даже по недомыслию, и чревато по результатам. Не хочу пугать Вас, но этот ответ на экзамене по истории тянет только на неудовлетворительную оценку…— Наступила тяжкая тишина…

— Я не экзаменующийся…— так же тихо произнес Автор… и предупреждая любую фразу, боясь, что его перебьют, продолжил другим тоном и громко: — я экзаменатор… как миллионы ныне живущих и миллиарды будущих человеков нашей планеты… суд истории не одномоментен и приговор его всегда не окончательный…

— Однако. — Секретарь встал и, не говоря ничего, пошел по проходу…

* * *

— Я не прибор, я — датчик, Мама. Я только чувствительный элемент и зову других попробовать чувствовать, как я. Я не имею права учить их… если б ты послушала, как эта "сука в ботах" материлась. Она теперь с Пашей не разговаривает, а он на меня чуть не с кулаками, хотя сам же согласился оставить… и ничего там такого… это же не лекция, и не демонстрация с лозунгами — спектакль… чтобы люди задумались… что-то решили…

— Ты хорошо подумал, прежде чем пойти на такое… может быть, правильнее не лезть на рожон…

— Мама…

— Вот я тебе сейчас пример приведу… уже говорила… у нас на чердаке книги хранились — обменный фонд, как я его называла… придут в местечко красные — папа шел на чердак и спускал вниз на полки запрещенную при царе литературу… красные отступают — идут белополяки… вся эта литература наверх под рогожу, а на полки учебники и Пушкин с Мицкевичем… а за ними следом немцы — что прикажешь делать? Гете на полку, да на немецком… у нас была большая библиотека… можно было и не менять декорации по-вашему, по-театральному говоря… но тогда бы после первой сцены я осталась сиротой… а так… скольких еще людей выучил твой дед… разве того не стоило?

— Это и есть великий компромисс?

— Возможно… я тебе рассказала, как было…

— Что же теперь делать?

— Желательно не только теперь, вообще задавать этот вопрос прежде действия… сегодня сплошные театральные термины… ты заразил меня… теперь бежать поздно… может быть, снять часть стихов… ведь отрицательный опыт…

— Когда меня сожгут на костре инквизиции, будет идти очень черный дым, потому что огонь доберется и до компромиссов… но, наверное, ты права… даже если я спасу лишь два стихотворения… это лучше, чем ничего… опять каяться… что потом про меня скажут…

— Не думай об этом… возможно ничего не скажут, потому что очень самонадеянно ждать реакции людей, а тем более истории… это еще и заслужить придется… сколько остается в безвестности, даже стоящее…

Результат всего произошедшего был настолько неожиданным, что все растерялись. Через неделю после пятничного просмотра, в понедельник Автору позвонила Надежда Петровна и заискивающим голосом просила выслушать ее внимательно, не сердится за несдержанность и неадекватную реакцию (так и сказала) и выполнить одну просьбу — позвонить по телефону Секретарю, который был на просмотре, он очень просил… Автор обрадовался только одному — что Татьяны не было дома, если бы она поняла, с кем он говорит и соглашается на это предложение — он бы ее потерял — это точно. Времени-то раздумывать не осталось: в три часа надо быть в райкоме…

Он посмотрел на часы и стал одеваться. Белая рубашка, галстук, костюм… нет, из зеркала смотрел чиновник… джинсы, ковбойка, свитер под горло…— теперь растрепанный несолидный студент или закомплексованный м. н. с… вельветовые брюки, джинсовая рубашка и куртка серого тона… но это не имело никакого значения… они пили чай в райкомовском буфете, и разговор шел такой доверительный со стороны старшего и спокойный, что было бы невежливым бросаться на несуществующую амбразуру… он рассказывал, как ушел на фронт со второго курса филфака… четыре года… артиллерийская школа и на передовую… три ранения… в партию вступил в сорок третьем… вернулся… куда? Да как у всех… тоже стихами баловался… а сказали надо хозяйство поднимать… да, как у всех… и в сельском хозяйстве поработал, и в промышленности…"Что ж они так буксуют?" — хотелось подначить Автору, но он промолчал…— теперь вот на идеологию бросили после ВПШ… так что он не со стороны, не на готовеньком…— и действительно так выходило…— и ему Пастернак не чужд… но не в этом дело…— Автор сидел весь втиснутый в один вопрос: "Зачем позвал?" Спектакль уже подправили. Пьесу сократили — ну, просто длинна была, а с ней и часть стихов… полюбовно… Пал Силыч ожил… с Наденькой помирился… Автору на все любовно отвечал: "А пошел ты!" "Зачем позвали?" Но вопрос задавать не пришлось. Секретарь сам очень мягко и, как само собой разумеющееся, сказал: "Вы умный и талантливый человек, горячился Автор — это понятно: родное детище и молодость… но мне сказали, что Вы все вместе нашли общий язык и сами между собой и с историей… я не об этом. Как Вы смотрите на то, что мы к вам будем обращаться иногда посмотреть спектакль, оценить, высказать свое мнение, чтобы это было мнение не со стороны, чтобы это специалист, так сказать, говорил с коллегами на одном общем языке… что вы не состоите… во-первых, не это главное, а убеждения, а они у вас очень подходящие, соответствующие — главное: неравнодушие, боль за дело, а при этом вполне можно вступить в ряды…

Он шел по улице, прокручивая все до мельчайших интонаций — все дело в них, в нюансах, и все же не мог никак понять, что произошло? Купили? Зачем? За какую цену? Он ничего не обещал. А его и не просили — вроде поставили перед фактом… это как же? Значит, он приходит к Иванову на просмотр, как этот приходил к нему, и должен сказать ему те же слова, что выслушал сам, кипя и еле сдерживаясь… или, следуя мудрому деду, советовать, какие книги поставить на полку?! Где тут граница, и можно ли ее не переходить… и как долго удастся идти вдоль нее… так ведь недолго и завербоваться… или уже? Влип?.. И никого не спросишь…

Если, действительно, на небе есть Большая Книга на огромном столе у Бобе Лее… или на стеллаже много, много томов этой книги и можно раскрыть нужную на нужной странице и прочитать, что там написано… может быть, можно, может быть… узнать, что с тобой будет завтра… а, может быть, на странице, посвященной именно тебе, нарисована вся твоя жизнь, как географическая карта, и когда ты тоненькой указочкой коснешься какого-нибудь места, сразу расширится эта точка, и на всю страницу расположится, что с тобой будет… можешь узнать. Но изменить все равно ничего не сможешь… и это знание будет потом угнетать тебя тем больше, чем дальше отстоит от момента, когда ты его открыл…"многая мудрости порождает много печали… так зачем это?.. А еще страшнее, если ты заглянешь в эту книгу и увидишь, коснувшись прошлого дня, как не совпало в твоей жизни по собственной глупости или чужому злому умыслу то, что должно было быть, и что было на самом деле и осталось в твоей памяти горечью, болью и тяготой сожаления, что произошло, или же, наоборот, не произошло…

Эх, мама, мама… может, лучше было бы не говорить тебе об этой единственно Великой книге, книге Судьбы, в которую ты так верила… с детства… от своего деда передав ее мне…"многая мудрости порождает много печали"…

Теперь было все равно. Он испугался. Наверное по-настоящему — первый раз в жизни. Если случилось то, что случилось — это дорога в никуда… этот страх убьет его… зачем он не послушал Татьяну!? Только ничего ей не говорить… да как это сделать… эта рыжая — настоящая ведьма и читает мысли по лицу, по глазам, по интонациям голоса… по тому, как спишь, и как не спишь… по всем ясным только ей одной приметам… она будто не оторвалась, как все они, от природы за столько веков, засыпанных грехами человечества, а наоборот, существовала в нереальном времени и брала только то, что ей было надо, а не подсовывал день срывающимся голосом…

Нельзя ей говорить… и Пал Силычу тоже… да он и обещал молчать… связал себя словом… как это просто войти в круговую поруку… в круговую поруку страха… нет… если страха, кончилось то, ради чего он предполагал жить…

— Таня, я хочу уехать с театром…

— Куда?

— На гастроли… по стране…

— Зачем? — Удивилась Татьяна — Они же все-таки везут мою пьесу… предложили мне с ними… все оплачивают… дорогу, гостиницу, суточные…

— Да? И все остальное?

— Не понял? — Соврал он — Ты все прекрасно понял. — Возразила Татьяна. — И он тоже едет? — Автор хотел соврать, что не знает, но сообразил, насколько это глупо и сказал:

— Конечно, он же Главный режиссер… мы с ним новую пьесу будем обговаривать…

— А я?

— Что ты?

— Завтра утром скажешь мне, ладно…— она подошла к нему близко… совсем близко… на такое расстояние, когда все аргументы исчезают, слова бессмысленны и действует только природа, руководя инстинктами… она тряхнула рыжей копной, волосы полоснули его по лицу, обволокли запахом, единственным, таким неотвратимым в своей притягательности, таким просторным, что он сразу же утонул в нем, потерялся и забыл, зачем хотел врать, куда стремился убежать, и последнее, что еще вполне осознанно успел подумать: "Зачем? Убегать от того, к чему так рвался?!.."