Под часами

ОН. Ты от скромности не умрешь. Но почему бы тебе тогда не называться королем шутов?

ШУТ. Потому что король шутов — вот он. (поднимает куклу). А я его дитя. Следовательно, я принц.

ОН. Почему же он король шутов, дурак? ШУТ. Он обычно молчит. Если шут молчит, значит, он самый умный шут изо всех шутов.

ОН. Не понял? ШУТ. Потому что наши шутки нас до добра не доводят. Вот так остришь, остришь и доостришься до чего-нибудь остренького, (проводит рукой по горлу, по шее. Поет).

У бывалого шута песенка простая: все, что можно — неспроста, отчего-не знаю!

Просто смелым быть шутом если знаешь, что потом.

И не пробуйте никто вы в шута рядиться, чтобы жизнь прожить шутом, надо им родиться!

Как же ты мог забыть? Ты же сам написал об этом! ОН. Верно, верно! Ты верный друг…

ШУТ. (кукле ШУТА) Споем? КУКЛА ШУТА. Нет. О верности — это уже другая песня. Лучше помолчать…

Он кинулся целовать ее, почувствовал, как слезы выступили сами собой, и он ничего не может поделать. "Вот это, наверное, и есть счастье, — словно услышал он свой же голос…— Только страшно… когда есть, — есть? Что терять".

— Не ходи к ним больше, — добавила она, снимая маску и кладя вместе с куклой на стул. — Не надо…— он смотрел на Куклу Шута, лежащую на боку, потом на свою Татьяну, преобразившуюся из Шута, и внутри его все ликовало. "Сколько раз на дню можно пережить смену настроений и не умереть от того, что сердце запутается, как ему биться в данную секунду!?. "

Больше он никого не посвящал в предпринимаемые им шаги, но когда рукопись стали мурыжить везде: и в журналах, и в издательстве, когда мелкие литературные клерки в редакциях стали подчеркивать строчки, рифмы, цепляться к мелочам и сомневаться, стоит ли это вообще печатать из-за качества и идейной позиции… он дал стихи почитать некоторым друзьям, якобы для проверки своего мнения — "на внутреннюю рецензию"…

Через несколько недель ему позвонил Павел Васильевич, с которым давно не виделись, — совместная работа была закончена. Пьеса шла на сцене. Пресса — прекрасная. Впереди Юбилей, значит, очевидно, Премия, Звание и т. д.

— Давай встретимся, надо поговорить! — Предложил Павел Васильевич.

— Что-нибудь случилось?

— Нет.

— Так говори!..

— Это не телефонный разговор…

— Хорошо, — усмехнулся Автор. — Татьяна уже вторую неделю не готовит — у нее сдача спектакля, так что на нейтральной почве.

— Годится. Может, в театре?

— Буду в семь…

На столе режиссера лежали разложенные по листочкам стихи Сукина. Автор сразу узнал их по бумаге, перегибам и шрифту Светкиной машинки… да просто интуитивно, прежде всего…

— Зачем ты это делаешь? — Без перехода спросил Павел Васильевич, кивая на стол и пожимая руку Автору.

— Что?

— Ты раньше понимал меня без объяснений…

— Я и сейчас понял. Хочу чтобы ты сформулировал. — Долгое молчание заполнило кабинет…— не можешь. Потому что я ничего не делаю. ТАКОГО. Ничего не делаю такого… человек написал стихи — я их хочу опубликовать… это нормально.

— Ты его знаешь? Видел? Где ты взял эти стихи? Кто он тебе?…— Автор долгим и медленным взглядом осматривал помещение…

— Ты же сказал, что это не телефонный разговор… а посадил меня около телефонного аппарата… ты что, думаешь нас сейчас двое?…тогда я скажу тебе при свидетелях — он кивнул на черный аппарат на столе: автора этих стихов никогда не видел, стихи его можешь найти в редакции любого толстого журнала и в издательствах, пришли, говорят, по почте, может, он, вообще не существует, как Шекспир, но поскольку я писатель, то хочу помочь молодому товарищу — это великая традиция русской литературы…

— А откуда же ты, писатель, знаешь, что он молодой? — Прицепился огорченный и сбитый с толку Режиссер. Разговор явно не получался…

— Конечно, молодой… писатель… он же раньше не публиковался. Только стал в свет выходить… значит, молодой…

— Это как-то связано с той женщиной? — Уже другим голосом и будто по-товарищески интимно сказал Пал Силыч и стал шарить в шкафу за свернутыми рулоном афишами…— что-то фальшивое послышалось Автору в вопросе Пал Силыча… не о женщине он спрашивал… уж не подписался ли он в определенном ведомстве — подумал он… и вслух произнес наивно небрежно:

— Какой?

— Какой, какой? Ну, той, на вокзале…

— Тебе везде мерещатся бабы! — Отмахнулся Автор.

— Не бойся, я не трепач!

— Этого не хватало. — Уверил его Автор.

— Давай махнем. — Пал Силыч откупорил бутылку коньяка. — Столько вместе прожито. Давай махнем. — Он налил понемногу в чайные чашки…— Не верю, что ты меня на его сомнительную славу променяешь…

— Ты все неправильно воспринимаешь — никого и ни на что я не меняю — это совсем о другом…— он решил теперь твердо не приоткрывать ни одного уголка своему другу.

— Я то — правильно. Ты вот не предвидишь, что делаешь: ставишь нас всех под удар. Ты же не дурак, и в стихах разбираешься, слава Богу, не чета многим…

— Не чета…— повторил Автор…

— Что же ты не понимаешь, что будет, если узнают, какие стихи пишет тот, чьи стихи в этом спектакле?!

— В огороде бузина…

— Нет. — Перебил его режиссер. — Нет. Уверяю тебя… все посыплется. Все. Ты своим доброхотством испортишь все, что мы выстроили…

— На его стихах! Понимаешь? На его! А его самого отпихнули… а если его не печатают, тебя это не волнует… кто он, где он, почему не открывается… у тебя есть ответы? Я не знаю ни одного! А ты?

— Это уже серьезно. — Начал сердиться Павел Васильевич, — Значит, ты можешь из-за какого-то незнакомого человека поставить под удар столько людей? С которыми работал, дружил даже…

— Во-первых, не из-за человека, а из-за стихов, во вторых, что значит, поставить под удар?

— Что? Уже интересуются, кто это распространяет эти вот листки, кто такой этот автор…

— Ты то откуда знаешь? А?

— Не знал бы — не стал бы бить тревогу…

— Уж не от той ли бабенки, что спектакль принимала… не хочу говорить ее имени…

— Осторожней…— вдруг зарычал Пал Силыч.

— Знаешь, что я тебе скажу?.. Послушай себе на пользу: ты никогда не умел найти ту линию, что отделяет сцену от жизни… ты всегда наступал на рампу… это тебе внушили, что театр — это жизнь в комнате с прозрачной стеной… знаешь для чего? Чтобы за тобой следить удобнее было — понял, дурак? А мой театр совсем другой. В нем все стены на месте, и все десять заповедей еще не растоптаны, понял? И телефон свой на хрен выбрось, когда меня приглашаешь для не телефонного разговора, понял? — Пал Силыч пытался вставить слово. — И не перебивай… я сейчас уйду… и поверь мне, сделаю все, для того чтобы эти стихи до людей дошли. Все! Понял. Потому что иначе жить невозможно — нельзя сидеть на двух стульях, молиться двум идолам, верить в несуществующее и раскрывать душу специально для того, чтобы в нее плевали. Все.