Под чужим именем
Шрифт:
– Не… совсем так, товарищ командир, – после короткой паузы признался Ярослав. – Я тоже первую ночь спал не один. Так получилось. Слишком долго не видел женщину, слишком много выпил, вот и сломался. Все понимал – и не смог сдержаться. Но это дела не меняет. Я больше туда не поеду, лучше останусь на базе. Мне неприятно то, как это делается. Я предпочитаю близкие отношения по взаимной симпатии. Но здесь это невозможно.
– Допустим… допустим, я с тобой согласен, – откашлялся Батя. – Что ты предлагаешь? Перестать возить красивых молодых девушек из общежития института физкультуры и оставить только водку с баней? Или заменить студенток на дешевых шлюх с заразой? Предварительно организовав облаву, отловив их по кабакам и воровским «малинам», переписав пофамильно и письменно обязав раз в неделю бесплатно выезжать за город и обслуживать группу изголодавшихся военных на дальнем кордоне? Я не давлю, Слава. Пойми. Я просто спрашиваю тебя: как быть? Посоветуй. Решим проблему вместе!!!
– Я… честно говоря, не знаю, Максим Никитич, –
– Предлагаешь отпускать «стерхов» в увольнение? – криво ухмыльнулся Шелестов. – Или брать на «дачу» только добровольно согласных?
Корсак молчал. Он просто не знал, что ответить.
– Ладно, Слава, – нарушил тишину подполковник. Положил ладонь Корсаку на плечо. Стиснул сильные пальцы. – Оставим эту щекотливую и не простую тему на будущее. Хотя, признаюсь, кроме тебя, мотивы согласия девушек мало кого из бойцов отряда волнуют. Главное – результат. А при данной организации отдыха он стопроцентно гарантирован. Твое мнение я, безусловно, учту… А сейчас… Пойдем лучше прогуляемся по дорожке, Ярослав. Нам с тобой есть о чем поговорить с глазу на глаз. Без свидетелей. Например, – Шелестов шагнул со ступенек вниз, – о твоей маме. Анастасии Михайловне Корсак.
От бокового зрения подполковника не ускользнуло, как напряглось, застыло на миг лицо Охотника, когда он назвал имя и фамилию его матери. Впрочем, на другую реакцию, точнее, на ее отстутствие, Батя и не рассчитывал. Слишком серьезными были произнесенные им слова.
Ярослав и Максим Никитич спустились с крыльца казармы, и тотчас их облепил падающий с неба снег. Но оба, казалось, не замечали такой мелочи, как ненастье.
– Я знаю, кто ты, Слава, – буднично, словно мимоходом, признался подполковник. Хотя это было уже и так понятно. В его ровном, почти лишенном интонаций голосе не было ни осуждения, ни скрытой угрозы. – И должен признать, что легенду ты придумал почти безукоризненную. В чем тебе очень помог твой сэнсэй, профессор Сомов. Сам – коренной дальневосточнец. Только в одной мелочи вы допустили промах… Впрочем, после твоих откровений насчет матери, тридцать лет проработавшей в больнице, я бы все равно с тебя не слез, пока не докопался бы до истины. Я совсем не хочу выставить старшего лейтенанта Веригина стукачом, открывая тебе истинную первопричину моего пристального интереса к тебе. Напротив – Лис сделал то, что и должен был сделать на его месте любой из бойцов отряда. Я просто хочу, чтобы ты понял, Слава, какой огромный вес иногда имеет неосторожно произнесенное тобой слово. Ведь окажись на моем месте другой человек, с иными жизненными принципами, и ты уже давно был бы выдернут с «дачи» и лежал бы сейчас весь в крови, на каменном полу холодного сырого подвала. В камере. Максимум через сутки после ареста, которых с лихвой хватило бы на то, чтобы выбить из тебя все возможные и даже невозможные признания, за тобой бы приехала машина и увезла тебя в крохотный, но очень грозный следственный изолятор, в котором никогда не бывает гражданских преступников. То есть туда, откуда, как правило, всего две дороги – или в лагерь, или к стенке… Но, по счастью, командир «Стерха» пока еще я. Поэтому ты сейчас идешь рядом со мной. Живой и, думается, вполне здоровый. Не считая легкого похмелья…
Шелестов скосил взгляд на Корсака. Ярослав молчал. Лишь часто–часто дергалась едва заметная жилка на его левом виске, выдавая охватившее Охотника волнение.
– Прежде чем я продолжу, мне хотелось бы узнать… Скажи мне, Слава, только честно – зачем ты так рисковал? Зачем решил поступить на службу в НКВД, причем именно в Ленинграде? В городе, где, как ты был на сто процентов уверен, тебя разыскивают за четыре убийства и побег из–под следствия? И где всегда есть шанс лицом к лицу столкнуться… ну, скажем, с тем же майором – бывшим капитаном – Бересневым? Усы бы тебя вряд ли спасли. У офицеров Чека память хорошая.
– Что значит «был уверен»? – впервые разлепил губы Корсак. Голос его был хриплый, с трещиной.
– Потому что на самом деле жмурика ты сделал всего одного. Того самого, долговязого, со шрамом через все лицо. Если не ошибаюсь, твоих рук работа? Вот и припомнили… Второго бандита убило случайной пулей, а третий, лысый, чудом остался жив. Хоть ты и сломал ему шею. Пытаясь спасти свою шкуру и вымолить дать ему толкового доктора, он перед тем, как сдохнуть в тюремной больнице, успел рассказать следователю правду.
– А…
– Милиционер? Он, слава богу, тоже выкарабкался. Хотя службу все же пришлось оставить по состоянию здоровья. Сейчас в порядке, дочерей воспитывает. Вернемся к моему вопросу. Почему?
– Я думал, что таким образом мне удастся узнать, где мама и что с ней. И кто именно написал донос, из–за которого ее арестовали.
– Так я и думал, – кивнул, поджав губы, Шелестов. Повторил, хмыкнув – Так я сразу и подумал… Какой же ты наивный, Слава. Впрочем, это издержки молодости. А молодость – это такая болезнь, которая непременно проходит с годами.
– Товарищ подполков… Максим Никитич. – Корсак остановился. Заглянул в глаза командира. – Вы… знаете, что с мамой?
– Знаю, Слава, – кивнул Шелестов. И опустил
взгляд. Корсак понял. Сглотнул подступивший к горлу комок и спросил тихо:– Ее…
– Нет. Она умерла в лагере. От пневмонии. Еще два года назад, зимой тридцать восьмого. Ее похоронили в общей могиле. Адрес я для тебя записал. Когда–нибудь съездишь.
– Вы… встречались с Сомовым?
– Я был в Метелице. И мне довольно быстро удалось убедить Леонида Ивановича, что я не только твой командир, но и твой друг. И что я не желаю тебе зла. Наоборот… Мы проговорили с профессором почти три часа, прежде чем он попросил меня передать тебе… вот это.
Подполковник вынул сжатую в кулак руку из кармана шинели и вложил в ладонь Ярослава что–то маленькое и прохладное.
Это был тот самый мамин серебряный кулон в виде сердечка. Бесценная реликвия, которую Ярослав оставил на сохранение сэнсэю.
– Вы очень похожи с отцом, – сказал Батя. – Очень, Слава… У меня есть для тебя еще одна… точнее, даже две новости. К сожалению, обе они не слишком радостные. Я хочу показать тебе одну бумагу. Прочитав ее, ты все поймешь. Давай–ка зайдем под крышу…
Максим Никитич свернул с тропинки к зданию казармы и встал под козырек над входом в котельную. Отряхнул налипший снег, расстегнул шинель, достал из нагрудного кармана гимнастерки несколько сложенных вчетверо желтоватых листков, исписанных убористым мелким почерком. Протянул Корсаку.
– Начальник ленинградского НКВД генерал Медведь лично дал мне этот документ. Это донос. Он пришел к ним совсем недавно. Всего неделю назад. Донос не анонимный, там есть имя, фамилия и адрес отправителя. Прочти, Слава. И тебе многое станет понятно. Многое придется осознать и принять. А я пока покурю…
Ярослав развернул листы, чувствуя, как помимо воли все тело начинает сотрясать мелкая, предательская дрожь, и, пропустив «шапку» доноса, с начирканной в правом верхнем углу неразборчивой резолюцией, принялся читать:
«Я, разнорабочий завода «Красный Серп», Олег Павлович Бугаев, 1916 года рождения, 4 августа, член ВЛКСМ, женат, довожу до Вашего сведения, что мой отец, ныне пенсионер, бывший полицейский городовой Павел Терентьевич Бугаев – шантажист и преступник. Позавчера вечером, будучи, как всегда, в состоянии сильного опьянения, отец рассказал мне историю, которую я, как комсомолец и просто как честный советский человек, счел нужным довести до сведения органов Чека. Хватанув лишку, отец признался, что еще при старом буржуйском режиме, в октябре 1915 года, стал невольным свидетелем и участником необычного события следующего характера. Поздно вечером, почти ночью, напротив бывшего доходного дома купчихи Гиацинтовой конная пролетка сбила хорошо одетую неизвестную женщину лет восемнадцати на вид. Извозчик, испугавшись наказания, трусливо скрылся. Мой отец как раз в это время находился на службе, дежурил на углу и видел все своими собственными глазами. Так же как дворник того дома, некий сторож Кирилл, фамилии и отчества не знаю. Осмотрев тело, подоспевшие первыми отец и дворник увидели, что женщина, судя по размеру живота, должная скоро рожать, мертва. В голове несчастной, на виске, была дыра, через которую был виден мозг. Отец немедленно поспешил в участок, доложить о случившемся и позвать врача, а дворник побежал за помощью к проживавшей в доме купчихи Гиацинтовой докторице, княгине Анастасии Корсак, служившей акушеркой в церковной больнице. Когда отец вернулся, с ним уже были второй городовой и полицейский врач.
Отец сразу заметил, что тело женщины прикрыто драным пальто дворника, поднял его и увидел, что ее живот разрезан и младенца там уже нет. Ребенок, мальчик, обнаружился совершенно живым в квартире княгини, и это было настоящее чудо! Оказывается, пока отец бегал в околоток, акушерка успела провести операцию прямо под дождем на мостовой и спасти мальчика из мертвого тела матери. При осмотре тела отец случайно заметил на шее покойной серебряный кулон на цепочке и снял его. Внутри кулона находилась маленькая фотографическая карточка усатого мужчины со шрамом над левой бровью. Кулон он сдал в участок. В ту же ночь ребенок был привезен в больницу, а полиция города принялась разыскивать отца с фотографии или любых других родственников мальчика. Никто не сыскался, даже после подачи объявлений в газетах. А примерно через полтора месяца со дня того события отца вдруг лично вызвал сам обер–полицмейстер Санкт–Петербурга, генерал, сообщил что ввиду полной невозможности установления полицией родственников ребенка сироту решено отдать на усыновление той самой бездетной княгине Корсак, по ее просьбе. И со всех посвященных надо взять подписку о сохранении тайны усыновления. Чтобы мальчик никогда не узнал, как и у кого он родился, что княгиня на самом деле ему не родная мать и он у нее приемный сын. Отец, конечно, подписал бумагу, а как иначе, и вначале действительно молчал, как положено. Но после Великой Октябрьской революции, когда старую полицию разогнали, а в новую милицию его не взяли, отец долгое время не мог найти работу. Наша семья бедствовала, и если бы не моя мать, работавшая уборщицей трамваев в депо, мы, наверное, умерли бы тогда с голоду. Вот отец зимой 1918 года и решил пойти к бывшей княгине и потребовать у нее денег или драгоценностей за молчание. Дескать, данные старой власти письменно обещания хранить секрет утратили силу и теперь ему за длинный язык ничего не будет. И когда мальчик, которому тогда было три года, подрастет, он расскажет ему, как на самом деле случилось.