Под чужим именем

Анастасия Корсак, продолжающая работать в той же самой больнице, только теперь уже не церковной, сразу же сильно испугалась, что сын Ярослав узнает правду. Но денег у нее не было, и за неимением их живущая вдвоем с мальчиком княгиня отдала отцу золотой фамильный браслет. Взяв с него обещание молчать. Отец пообещал и ушел. У нас дома появилось много еды, и мы некоторое время больше не бедствовали. Вскоре отец устроился на работу, ночным сторожем на обувную фабрику. Следующий раз он пришел к женщине за деньгами только через десять или одиннадцать лет, когда его после многих предупреждений выгнали с работы за пьянку. Снова стал угрожать. Теперь Ярослав был большой, ходил в старшие классы школы и все понимал, не то что раньше. Корсак опять испугалась, и на этот раз отдала отцу старинные бронзовые каминные часы, которые он сразу продал знакомому еврею–часовщику и стал на эти деньги беспробудно пить. Будучи пьяным, отец сильно побил мать, так что она написала заявление в милицию. Когда его чуть не посадили в тюрьму, но пожалели, он на время стал пить меньше, не больше бутылки раз в два–три дня. С большим трудом устроился работать в коммунальную службу по вывозу мусорных отходов, и несколько лет не появлялся у Корсак. В мусорке отец проработал до самой пенсии, до 1936 года, мая месяца. Пенсию ему дали маленькую, жить на такие деньги очень трудно. Особенно если каждый день нужна еще бутылка водки, тогда денег на еду совсем не остается. Мать к этому времени скончалась, так что отец жил один, в нашем старом доме в Парголово. Я тогда уже был женат, имел двух дочек–близняшек, работал на «Красном Серпе» разнорабочим, зарплата тоже небольшая, и помогать отцу материально не мог. Тем более что если бы он не пил, то пенсии бы хватило. Сам виноват. Тогда отец решил снова наведаться к Корсак и потребовать у нее деньги за молчание. Она была женщина скромная и опять испугалась. Денег у нее самой было мало, ценностей больше никаких не осталось совсем. Тогда отец ей и говорит, что раз нет денег, тогда приноси мне из больницы чистый спирт, по литру в неделю. У вас его много. Если разбавить водой, то получится пять бутылок водки. И твой сын ничего не узнает. Я, мол, все равно долго уже не протяну, печень уже совсем плохая. Да и возраст – шестьдесят три года… Анастасия Михайловна согласилась. Отливала потихоньку спирт, когда сколько получалось, и весь, что скопился за неделю, отдавала отцу через дырку в заборе. А через некоторое время, когда отец опять пришел за бутылкой, она сказала ему, что больше брать спирт не сможет, и так уже хватились. И еще сказала, что ей больше дать отцу совсем нечего, так что дальше шантажировать бесполезно, и он больше ничего никогда от нее не получит. Отец разозлился, психанул и решил сдуру написать донос в Чека. Про ееное воровство. И вскоре узнал, что акушерку арестовали. И испугался. Ведь до его пропитого ума только тогда дошло, что его могут посадить с ней заодно, как сообщника. Со страху дешево продал наш дом, уехал в Отрадное, к какой–то бабке, и там за две недели в компании местных алкашей пропил все полученные денги. Когда деньги кончились, родственники бабки выгнали отца взашей, он вернулся в Ленинград и стал жить у меня. За три дня так всех замучил, что я уже хотел его выгнать на улицу, пусть идет, куда хочет, сволочь. С глаз долой. Но позавчера отец рассказал мне эту историю. А я сразу пишу ее вам, чтобы вы знали, что арестованная Анастасия Михайловна Корсак хоть и отливала спирт, это правда, но делала это под шантажом отца и главным виноватым является он. Его следует арестовать и посадить как можно скорее. Потому что он – преступник. Да и нашу семью от этого проклятого алкаша избавите, все только спасибо скажут. Вот и все, что я хотел вам сообщить. На этом заканчиваю. Олег Павлович Бугаев. Разнорабочий завода «Красный Серп». 22 декабря 1939 года».

Ярослав закончил читать. Некоторое время стоял молча и неподвижно, невидяще и не моргая глядя куда–то вдаль, поверх плеча Шелестова, и чувствуя, как по щекам, одна за другой, катятся, стекая на губы, соленые слезы. Потом взял себя в руки, быстро утер лицо ладонью и вернул подполковнику донос. Но Максим Никитич лишь угрюмо качнул подбородком – не надо. Тогда Корсак с видимой злостью смял листы в кулаке и сунул в карман своего бушлата. Несколько раз шумно вдохнул, успокаивая взбесившееся, готовое выпрыгнуть из груди сердце, и только затем тихо произнес:

– Отдай его мне, Никитич. Я прошу тебя. Не как командира – как человека. Этот скот не имеет права жить после того, что он сделал.

– Я не сомневался, что ты попросишь об этом, – сдвинул брови к переносице Шелестов. – А на моем месте было бы нелогично, сказав «а», не сказать «бэ». У тебя будет машина, водитель и часа три времени. Но – без оружия.

– Я убью его голыми руками, – процедил сквозь плотно сжатые челюсти Слава. Его лицо было мокрым от обильно выступавшего на нем буквально на глазах горячего пота.

– Машину оставь в стороне от дома. Действуй быстро. Никаких долгих объяснений. Впрочем, что я тебя учу. Сам все знаешь. Сейчас отдыхай. И постарайся, насколько будет возможно, успокоиться. Месть – это блюдо, которое надо подавать холодным. Я тебя вызову. Чуть позже…

– Никитич?

– Что, Слава?

– Скажите мне… только честно. Почему вы делаете это для меня? Хотя по закону должны были немедленно арестовать и отдать под трибунал. Ведь я – преступник. Я убийца. Я тяжело ранил милиционера, который выполнял свой долг. Я подделал документы и выдал себя за другого.

– Я – профессионал, Охотник. – Шелестов жадно, глубоко затянулся, бросил папиросу на снег и наступил каблуком. Выдохнул через нос две струйки дыма. Положил руку на плечо Ярослава. Заглянул на самое дно его карих глаз. – И действую из соображений элементарной целесообразности. Ты – боец, Слава. Воин по сути своей. Самурай по велению души и сердца. И единственное, чего тебе пока не хватает, – это реального опыта. Практики. В сегодняшней международной обстановке ты ее получишь за месяц. В Финляндии сейчас жарко. Маннергейм оказался крепким орешком, о который наши, рассчитывавшие на легкую и быструю победу, генералы могут запросто сломать зубы. Положив при этом в чухонскую землю тысячи русских солдат… Что толку от того, если я тебя отдам под трибунал? Кто от этого выиграет?! Страна? Я? Ты? Никому это не надо. Наоборот – ты, твои руки, твоя голова и твои специальные знания нужны Родине. И до тех пор, пока твоя голова будет занята не дающими покоя посторонними и тяжелыми мыслями, ты не сможешь полностью сконцентрироваться на выполнении боевой задачи. В решающий момент можешь дать слабину. Сделать ошибку. А значит, станешь уязвимым и поставишь под угрозу срыва всю текущую операцию. Я не могу позволить себе такую роскошь. Как командир отряда, я прежде всего заинтересован в том, чтобы ты наконец раз и навсегда решил все свои старые проблемы, обрубил мешающие целиком посвятить себя службе хвосты и обрел наконец–то психологическое равновесие. Вот, собственно, и вся нехитрая арифметика, Слава. Насчет своих прошлых подвигов не беспокойся. Личное дело, заведенное на тебя в НКВД, сутки назад сгорело в печке в кабинете генерала Медведя. Лежащий у тебя в кармане скомканый донос – последнее, что осталось. Так что перед законом вы чисты, аки агнец божий, товарищ младший лейтенант Корнеев. Такие дела, братец. Надо начинать жить с чистого листа…

Шелестов убрал ладонь со Славиного плеча. Вскинул руку, взглянул на часы. Многозначительно покосился на вход в казарму.

– Максим Никитич, – сказал Ярослав. – Я убедился не только в вашей человечности, но и в ваших огромных возможностях по добыванию нужной и сокрытию лишней информации. Скажите… Есть ли хоть какая–нибудь возможность найти в старых полицейских архивах фотографию моей первой матери и узнать место ее захоронения?

– Думаю, есть. Архивы, насколько мне известно, целы. Но давай вернемся к этому вопросу чуть позже. Договорились? Вот и отлично. Пойдем, Охотник. Обед скоро. А я, честно говоря, проголодался, как волк…

Расставшись с подполковником, Ярослав вошел в казарму, не снимая обуви, лег на койку поверх одеяла, и пролежал так, не вставая и глядя в потолок, не менее двух часов. И поднялся лишь после того, как пришел дежурный по отряду – Гера Ермолов по прозвищу Грач – и, склонившись к его уху, шепотом передал приказ Бати: командирская машина с водителем ждет Охотника на КПП базы.

Глава 28

За всю дорогу от Ижоры до Ленинграда ни Слава, ни сидящий за рулем командирского «Форда» трехпалый великан не произнесли ни слова. И лишь когда откликающийся на Мастера шофер уверенно свернул с Литейного проспекта на улицу, где находился нужный адрес, Корсак вспомнил, что забыл назвать водиле конечную точку их маршрута. Однако, судя по тому, что прибыли прямиком туда, куда надо, Шелестов заранее дал трехпалому четкие и исчерпывающие указания.

Время было позднее, погода – морозная и ветреная, так что в отличие от Литейного проспекта, где еще сновали автомобили и теплилась жизнь, эта плохо освещенная улица казалась практически пустынной. Редкие прохожие торопливо шли по своим делам, наверняка думая лишь о том, как бы побыстрее окунуться из холода в тепло. Мастер свернул в арку, не доезжая три дома до конечного адреса. Похоже, трехпалый хорошо знал коварные лабиринты местных проходных дворов, в хитросплетениях которых забредший сюда сдуру случайный прохожий мог запросто заплутать даже днем. Не говоря уж про темное время суток, когда хоть караул кричи – никто не услышит. А услышит, так и бровью не поведет. Мало ли кто впотьмах по дворам шастает и чего орет? Нажрался, вот и орет. Заблудился? Убивают? Кому какое дело.

В третьем или четвертом по счету проходном дворе–колодце Мастер остановил машину. Мотор выключать не стал. Закурил папиросу, чуть опустил стекло на двери, для вентиляции. Полуобернулся к Корсаку, сообщил с видимым равнодушием:

– Приехали.

– Я вижу, – хмыкнул Ярослав. – И куда теперь?

– Твой двор следующий, – трехпалый кивнул на едва различимую во мраке арку, справа от машины. Как успел заметить Слава, всего их здесь было аж четыре. По одной в каждую сторону света. Бред. Убить мало того архитектора, кто придумал и воздвиг эти крысиные ходы две сотни лет назад. Для чего? Теперь этого уже никогда не узнать.

– Ты, я смотрю, чувствуешь себя как дома, – глухо заметил Корсак, с интересом глядя на отнюдь не простого командирского шофера.

– Угадал. Я, считай, дома и есть, – усмехнулся Мастер. Затянулся шумно, выдохнул и добавил уже слегка теплее: – Просто… мое сопливое детство, лет до девяти, прошло именно тут. В этом районе. Так уж карта легла. Когда Никитич адрес сказал, я даже рассмеялся. Я ведь здесь каждую дыру знаю. При желании могу крышами до самого Невского или до Невы добраться. Такие дела. Сколько тебя ждать?

– Полчаса. Максимум.

– Добро. – Мастер кивнул, отвернулся и стряхнул пепел в щель над стеклом.

Ярослав вышел из машины, еще раз огляделся и двинулся в указанном трехпалым направлении.

Наугад выбрал первый из трех обнаруженных во дворе подъездов, вошел, поднялся на бельэтаж, сверил номера квартир. Нет, не здесь. Соседний. Вышел обратно, вновь нырнул в пропахший кошками и мочой полумрак подъезда, шагнул на лестницу…

И в последний момент остановился, едва не наступив на валяющегося на ступеньках мужика в старом черном пальто и стоптанных донельзя, собранных в гармошку кирзачах, из голенищ которых торчали края грязных портянок. Тому было все до фени. Даже не шевельнулся, не обернулся на скрип двери черного хода и шаги. Перешагнув неподвижное тело и краем глаза отметив драную кроличью шапку и седую спутанную бороду, Корсак поднялся на третий этаж. Остановился перед дверью с частично замазанной зеленой краской медной цифрой «25» на верхней части косяка, чувствуя, как взбесившееся сердце буквально рвется из груди.