Под чужим небом

В памяти возникла одна неосторожная беседа с Халзановым.

— Я боюсь за вас, Ермак Дионисович. Вы заменили мне отца. Неужели и вас арестуют? — как-то спросил Платон.

— За что же меня арестуют?

— Сейчас такое время, ни в чем нельзя быть уверенным. Вы служили у атамана Семенова, жили за границей. Разве этого недостаточно, чтобы арестовать человека?

— Нет, Платон, меня не арестуют, — сказал тогда Таров. успокаивая его. — Я не враг. Меня хорошо знают — я свой человек.

Если Халзанов расскажет об этом, Юкава получит веские доказательства против меня, и нелегко будет найти объяснение. «Думай, думай, Ермак!» — подстегивал себя Таров.

Юкава злорадствовал. Его скуластое лицо расплывалось в ухмылке. Он долго ходил вокруг Тарова, потирая от удовольствия руки.

— Итак, Таров, вернемся к нашему разговору, который три года тому назад был, к сожалению, прерван вмешательством высоких лиц, и начнем с последнего вопроса. Вы не ответили на него, — служебная обстановка требовала обращения на «вы». — Не помните? Я тогда говорил, что мы располагаем неопровержимыми материалами о вашей принадлежности к советской разведке и просил рассказать, когда, кем и при каких обстоятельствах вы завербованы? Вопрос понятен? Отвечайте!

— Мне не остается ничего другого, как повторить свой ответ на ваш провокационный вопрос: таких материалов нет и быть не может. Советским агентом я никогда не был.

Левое веко Юкавы задергалось, он не сдержался, вспылил:

— Вы врете, Таров! — Немного помолчал, взял себя в руки. — Скажите, Таров, вы действительно арестовывались в тридцать восьмом году? — спросил Юкава. Таров не ответил. — Тогда повторите, на какой срок были осуждены и где отбывали наказание?

По этому вопросу и тону, каким говорил Юкава, можно было догадаться, что он знает: Таров не арестовывался. Однако Ермак Дионисович решил вынудить Юкаву выложить имеющиеся у него улики.

— На ваши вопросы я обстоятельно ответил три года тому назад. Могу только повторить свои слова, но это, как вы понимаете, будет напрасной тратой времени. Прочитайте мои показания.

— Замолчать! Все ваши показания, — Юкава похлопал ладонью по обложке лежавшего на столе дела, — сплошная ложь. Я требую правды!

— Я говорю правду. Если вы знаете больше, чем я, зачем же спрашиваете?

— Чистосердечное признание облегчит вашу вину, Таров. Я хочу помочь вам — смягчить вашу участь.

— Весьма тронут вашей любезностью, господин Юкава.

На первом допросе Юкава не назвал Халзанова и не сослался на его показания. Однако Таров уже не сомневался в том, кто его предал.

На второй день майор снова вернулся к этому вопросу и зачитал выдержку из показаний Халзанова. «Весной тридцать восьмого года меня исключили из института, — показывал Халзанов, — и я приехал к Тарову. Он тогда работал преподавателем в педагогическом училище. Прожил у него чуть больше года. Как-то я высказал беспокойство за его судьбу. Таров сказал, что его не могут арестовать: он сам — чекист».

— Что теперь скажете, Таров? — спросил Юкава, не скрывая насмешки.

Ермак Дионисович понимал: голословное отрицание — не лучший способ борьбы с Юкавой, но признать показания Халзанова даже частично он не мог.

— Показания Халзанова ложные, — твердо заявил Таров.

— В какой части они ложные?

— Полностью.

— Когда вы познакомились с Халзановым?

— Я знал его еще мальчиком. Мы много лет были знакомы с его отцом, часто встречались... Думаю, Халзанов дал такие показания по вашей подсказке. Все предатели стараются угодить своим хозяевам.

— А я убежден, Таров, что вы давно служите в советской разведке, — грубо перебил Юкава.

— Это ваше предположение. Насколько я понимаю в юриспруденции, обвинение должно строиться на доказательствах, а не на предположениях следователя, — сказал Таров.

— Будут и доказательства, Таров. Очной ставки с Халзановым не боитесь?

— Напротив, я хотел потребовать ее.

Юкава задержал долгий изучающий взгляд на Тарове и, подойдя к нему вплотную, спросил:

— Вы предупреждали Халзанова о том, чтобы он не выдавал ваше знакомство?

— Да, предупреждал. Во всяком деле, а в разведывательных службах в особенности, всякие знакомства считаются нежелательными. Они всегда наталкивают на размышления о необъективности отношений.

— Ну что же, Таров, получается у вас складно, но не очень убедительно. Подумайте о своей судьбе.

Возвратившись в камеру, Ермак Дионисович стал разбирать тактику допросов, которую применяет Юкава. Очевиден такой ход: он пытается заставить подследственного самого оценить доказательства и понять бесполезность сопротивления. Расчет на моральный излом. А Халзанов, подлец, все выложил, — переключилась мысль Тарова. — Хорошо бы скомпрометировать его и показания. Как? Он показал, что я называл себя чекистом. Но этого я не говорил. Надо на очной ставке заставить отказаться. Отказ подорвет веру в него. Но как я мог необдуманно пооткровенничать тогда? Разве можно было предвидеть такой оборот дела — ведь я разговаривал со своим человеком! Почему стал предателем Платон? Он не просто предает, а еще клевещет.

И вдруг Таров вспомнил самообличения Халзанова: «Не стыжусь признаться, — говорил он о своем пребывании в лагере, — я в те дни убил бы своего лучшего друга, если бы пообещали накормить досыта...» И еще: «Когда живешь среди подлецов, сам необратимо становишься таким же».

Чтобы понять прежнее мировоззрение Халзанова, Ермак Дионисович начал перебирать в памяти беседы с ним. На квартире Тарова и на рыбалке они нередко вели дискуссии на философские темы. Халзанов был порою довольно резок в суждениях. Таров считал, что Платон оригинальничает, как нередко случается с молодыми; начитался философских книг, а разобраться в них толком не сумел.

Чаще всего возникал вопрос о смысле жизни. Этот вечный, неразрешимый вопрос очень тревожил молодой, незрелый ум Халзанова.

— Жизнь — это тяжелая обязанность, возложенная на человека природой, — сказал как-то Платон.

— Что-то не понимаю твоей мысли, растолкуй, — попросил Таров.

— Цель жизни — смерть. Это аксиома. И я удивляюсь тому, что люди, не понимая простой истины, ссорятся по пустякам, обзывают друг друга злыми словами, грызутся за место в жизни... Впрочем, может быть, все это делается для того, чтобы сократить путь к смерти.

— Что же, прикажешь лезть в петлю? — спросил Таров. — Ведь это самый короткий путь.

— Нет. Суть заключается в том, чтобы пройти по жизни легко, весело, сыто. Тогда путь покажется короче... Многие, собственно, так и поступают.

— Твои мысли не новы, Платон. Будда выразил их раньше и точнее чем ты. Не слышал?

— Не помню.

— Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя, — говорит Будда. — Надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни... Так что я не случайно спросил тебя о петле.