Под кожей

— Что чрезвычайно удобно для вас обоих, — заметила Иссерли.

— Ко мне это никакого отношения не имеет — ну, во всяком случае, с тех пор, как я вырос настолько, что начал задавать вопросы. Отец относится ко мне, как к сассинилу. «Чего тут знать-то? — говорит он. — Урожай созревает, мы собираем его и привозим домой». Однако со мной он не так скрытен, как со всеми другими. Мне довольно продемонстрировать хотя бы намек на интерес к бизнесу, как в его оборонительных линиях появляется брешь. Он все еще надеется, что я узрю свет. Думаю, поэтому он и разрешает мне совать нос, куда я только пожелаю, — в том числе, и в док наших грузовых судов.

— И что же?

— Я вот и пытаюсь объяснить вам — что… На этом корабле я проехался… как оно называется? Зайцем.

Иссерли снова засмеялась. Суставы и мышцы ее руки устали, пришлось опять откинуться на спину.

— Думаю, чем человек богаче, тем больших усилий требуют от него старания отыскать нечто увлекательное и волнующее, — заметила она.

Амлис, наконец-то, обиделся.

— Я должен был собственными глазами увидеть, что тут творится, — огрызнулся он.

Иссерли попыталась приподняться и прикрыла неудачу снисходительным вздохом.

— Ничего тут особенного не творится, — сказала она. — Обычная история… спрос и предложение.

Последние слова она выговорила напевно, так, словно они описывали вечные, неразделимые сущности — день и ночь, мужчину и женщину.

— И худшие мои опасения подтвердились, — продолжал Амлис, не обратив на сказанное ею никакого внимания. — Весь наш бизнес основан на страшной жестокости.

— Вы и понятия не имеете, что такое жестокость, — сказала Иссерли, ощутив мгновенную боль во всех изувеченных местах своего тела, наружных и внутренних. Какой счастливчик этот изнеженный молодой человек, если его «худшие опасения» связаны с благополучием экзотических животных, а не с ужасами, коими так богата борьба за существование.

— Вы когда-нибудь спускались на Плантации, Амлис? — с вызовом спросила она.

— Да, разумеется, — ответил он, выговаривая эти слова с преувеличенной точностью дикции. — Каждому следует увидеть, что там творится.

— Но спускались не на срок, позволяющий ощутить некоторое неудобство, верно?

Эта насмешка разозлила Амлиса, у него даже уши встали торчком.

— А чего бы вы от меня хотели? — спросил он. — Чтобы я добровольно отправился на каторжные работы? Чтобы тамошние бандиты проломили мне голову? Да, я богат, Иссерли. Но неужели я должен пойти на смерть, чтобы искупить эту вину?

Отвечать ему Иссерли не стала. Пальцы ее нащупали сухую корочку под глазами — хрупкий осадок высохших слез, пролитых ею во сне. Она стерла его.

— Вы перебрались сюда, — продолжал Амлис, — чтобы оказаться подальше от каторжной жизни, разве не так? Мне испытать ее не довелось, за что я, поверьте, очень благодарен судьбе. Никто не идет навстречу страданиям, которых можно избежать. И конечно, как человеческие существа, мы с вами хотим одного и того же.

— Вам никогда не узнать, чего я хочу, — прошипела она со страстностью, и саму ее удивившей.

Разговор их на время прервался. Порывы задувавшего в амбар ветерка похолодели; небо потемнело еще сильнее; луна взошла окончательно — круглое озерцо плывущего во мраке свечения. Потом ветер занес в амбар древесный листок; он впорхнул в трюм корабля, и Амлис мгновенно поймал его. И долго вертел в руках так и этак, а Иссерли старалась отвернуться от него и не могла.

— Расскажите мне о ваших родителях, — в конце концов, попросил Амлис, словно предлагая Иссерли выполнить ее часть самой добропорядочной и простой из всех, какие только можно вообразить, сделки.

— У меня нет родителей, — холодно ответила она.

— Ну, расскажите, какими они были, — поправился он.

— Я не рассказываю о моих родителях, — заявила Иссерли. — Никогда. Мне просто нечего о них рассказать.

Амлис, взглянув ей в глаза, мигом понял, что коснулся сферы, в которую даже ему, хоть он и Амлис Весс, просунуть нос не удастся.

— Знаете, — почти мечтательным тоном произнес он, — я иногда думаю, что единственные темы, заслуживающие серьезного разговора, это как раз те, обсуждать которые люди наотрез отказываются.

— Да, — мгновенно ответила Иссерли. — Например, почему одни рождаются на свет для лентяйства и философических рассуждений, а других загоняют в яму и говорят им: займись, мать твою, делом.

Глаза продолжавшего жевать икпатуа Амлиса сузились от гнева и жалости к ней.

— За все приходится платить свою цену, Иссерли, — сказал он. — Даже за то, что ты рождаешься богатым.

— Ну еще бы, — усмехнулась она, изнывая от желания погладить белый плюш его груди, провести ладонью по его шелковистому боку. — Я отлично вижу, какой ущерб нанесло такое рождение вам.

— Не всякий ущерб очевиден, — негромко произнес Амлис.

— Нет, — горько ответила Иссерли, — но только очевидный ущерб заставляет людей оборачиваться, чтобы проводить тебя взглядом, вы не находите?

Амлис вдруг встал, испугав ее, подступил к ее плечу и склонился к ней, до ужаса близко.

— Послушайте меня, Иссерли, — попросил он (черный мех на его лице встал дыбом, теплое дыхание щекотало ей шею). — Вы думаете, я не вижу, что у вас отрезана половина лица? Не замечаю, что к вашему телу приделали два странных горба, что груди ваши удалили, хвост ампутировали, мех сбрили? Думаете, я не могу представить себе, что вы должны из-за этого чувствовать?

— Сомневаюсь, — прохрипела она, обнаружив внезапно, что у нее защипало в глазах.

— Разумеется, я вижу, что с вами сделали, но по-настоящему меня интересует ваше внутреннее я, — продолжал настаивать на своем Амлис.

— Ох, пожалуйста, избавьте меня от этой чуши, — простонала Иссерли и отвернула лицо в сторону, потому что слезы потекли из ее глаз, скатываясь по щеке и исчезая в уродливом устьице изувеченного уха.

— По-вашему, никто не способен разглядеть под всем этим человека? — воскликнул он.

— Если бы люди вроде вас разглядели во мне долбаного человека, они не отправили бы меня на Плантации, разве не так? — закричала она.

— Я не отправлял вас на Плантации, Иссерли.

— О нет, — разъярилась она, — никто никакой личной ответственности ни за что не несет, верно?

Она резко повернулась всем телом, забыв приготовиться к боли, и та пронзила ей спину, точно вертел, пробивший ее от грудной клетки до копчика. Иссерли закричала, и Амлис придвинулся к ней вплотную.