Под крылом земля

На аэродром я вышел по радиокомпасу, но если б капитан спросил, над какими ориентирами мы пролетаем, я не сказал бы. А ведь полеты в сложных метеорологических условиях, когда можно ориентироваться только по приборам, ценны тем, что позволяют подойти к объекту незаметно для врага и, пробив облака, внезапно поразить цель.

— Напряженно ведешь себя в воздухе, — сказал капитан, когда мы сделали три полета. — Трусишь что ли?

Нет, «трусишь» это не совсем то слово. Если зрячему человеку завяжут глаза и поведут под руки, он не до конца будет верить поводырям. Примерно то же чувствовал и а в первом слепом полете, хотя за спиной сидел капитан Кобадзе, который в любую минуту мог поправить меня или взять управление самолетом в свои руки.

Я крепче обычного сжимал в руке штурвал, слишком резко действовал сектором газа. Самолет то и дело рыскал, шел с переменной скоростью.

— Ладно, свет Алеша, не горюй, не грусти, — сказал мне Кобадзе уже на земле. — Сделаем еще парочку полетов в закрытой кабине. Сумеешь в любую минуту определить местонахождение, тогда и будем считать, что задание усвоил.

И вот мы снова в воздухе. Под плоскостью совхоз. Над ним надо «входить в облака», так как дальше, по условиям, «вражеская территория». Я замечаю время, закрываю полотняные шторки кабины. Самолет лезет вверх. Я не спускал глаз с высотомера. Вот стрелка коснулась деления с заданной цифрой. Перехожу в горизонтальный полет. Теперь путеводителем — магнитный компас. Стараюсь выдержать расчетный режим полета.

А что, если я не выйду в заданный пункт? Прощай тогда полеты в сложных метеоусловиях! Буду плестись в хвосте у товарищей… Я начинаю лихорадочно соображать, где мы находимся; кажется, что лететь в облаках легче, чем сейчас, когда не видишь даже плоскостей машины.

— Определи местонахождение, — слышится в микрофоне голос Кобадзе.

«Где мы, где мы?» — стучит сердце. Бессмысленно смотрю на часы. Потом взгляд скользит по приборам. Чуть повыше сектора газа на белом полотне — шовчик. От воздушной струи, задуваемой в приоткрытую форточку, расползлись нитки.

Я пригибаюсь к щелочке. Всего на одну секунду. Но если тебе известны характерные ориентиры, секунды достаточно, чтобы узнать, где летишь. Оказывается, мы идем точно по курсу!

Я выскочил к аэродрому и через пять минут открыл шторки кабины.

Когда мы приземлились, Кобадзе велел мне проанализировать полет. Я промолчал о злополучной щелке.

— Повезло тебе, свет Алеша. Определенно. С другими пришлось дольше возиться. А одного и вовсе отстранил.

— Почему?

— Почему тебе повезло?

— Нет, почему отстранил.

— За недобросовестность. Понимаешь, набрался нахальства и неплотно закрыл шторки.

Капитан смотрел на меня прищуренными глазами и хитро-хитро улыбался.

— Кого хотел провести, — капитан погрозил пальцем. Было похоже, что он мне грозил. Лицо мое залила краска стыда. Я уже хотел признаться во всем, но Кобадзе вдруг отвернулся и заговорил о другом.

— Завтра будет ветер, нагонит облаков. — Он улыбнулся. — Недавно было так: горизонт чист, значит, можно лететь, а теперь, смотри-ка, все наоборот. Обложило небо тучами, дождь или снег идет — будут полеты. Да ведь что ж, хорошая погода для прогулок, а не для боевых операций. Определенно.

Он ушел, размахивая планшетом.

Кажется, он все заметил. Неужели простил? Это на него не похоже.

Стволы берез ослепительно белели в солнечном свете. Кое-где березы отбегали к горизонту, стволы их сливались с небом, и казалось, что зеленые ветки висят в воздухе. Светло-сизый мох на елях выглядел снегом. И было странно видеть среди богатой зелени эти убранные «снегом» ели.

Кобадзе был прав: действительно поднялся ветер и небо затянуло облаками. Но лететь нам не пришлось: вернувшийся с разведки летчик сообщил, что облака в районе полетов плывут над самой землей — прижимают к ней самолет, и видимость очень ограниченная.

— Плоскостей своих не видно, — говорил разведчик командиру полка. — Летишь, будто ватой обложен. Да и ветерок этак баллов на десять.

— Заруливайте самолеты на стоянку! — приказал Молотков летчикам. Командир считал, что от простого надо переходить к менее простому, от менее простого к менее сложному, а затем уж к сложному.

Лерман выбрался из задней кабины и, громыхая о борт пряжками ремней, вытянул за собой парашют. Его окликнул Одинцов. Они отошли в сторону и стали вполголоса совещаться.

— Все будет сделано, товарищ майор, — услышал я. Лерман старательно щелкнул каблуками.

— Предстоит серьезное дело, — внушительно сказал он, когда мы, взвалив парашюты на плечи, отправились на командный пункт. — Инженер просит, чтобы комсомольская организация помогла проконтролировать работу авиационных механиков, ведь скоро начнутся учения. Надо провести рейд.

На следующий день члены рейдовой бригады — двадцать человек, — разделившись на группы, разошлись по стоянкам. Я вошел в группу Герасимова, который вызвался помочь комсомольцам.

— Вот что, братцы-товарищи, — сказал Герасимов, остановившись у самолета, который был временно закреплен за мной. — На машине вроде бы промывали масло- и бензотрубопроводы. Сейчас уточним. — Он похлопал по ноге, торчащей из фюзеляжного люка, и оттуда выбрался долговязый сержант.

— Принеси-ка формуляры, — распорядился Герасимов.

Несколько минут он тщательно просматривал их, высчитывал, сколько часов осталось работать мотору до регламента.

— Так вот, братцы, — обратился он к нам, — надо в первую очередь проверить места соединений трубопроводов. Один человек осматривает верх мотора, другой — низ, двое — с боков. Я проверю контровку самолетных тяг и тросов.

Самолет облепили со всех сторон. Глухо загремели по трапу сапоги, захлопали бронелюки.

— Вот здесь, на маслосистеме, петрофлекс нужно бы заменить, — слышалось сверху.

Герасимов поднимался по стремянке и заглядывал, сгибаясь крючком, в развал блоков.

— Хомуты водосистемы надо подтянуть! — доносилось снизу.

И механик устремлялся вниз.

Дефектов на моем самолете нашли немного, меньше, чем на других. Но я сказал механику:

— Плохо мы за машиной смотрим. Придет из отпуска твой командир, не похвалит.

— Похвалит, — возразил тот с простодушной улыбкой. — Скажет, что вам можно доверить машину, вот увидите.

— Ой, ли.

— Конечно. Никто еще так не муштровал меня, как вы.

— Что поделаешь, кто ожегся на молоке, дует на воду.

Мы рассмеялись.

В последнюю очередь проверяли машину Сливко. Когда шли к стоянке его самолета, кто-то сказал:

— Ну, у Шплинта все зашплинтовано. Напрасно время потеряем да без ужина останемся. Сегодня — галушки.