Под крылом земля

Из-под круглой шапочки выбилась волнистая, уже успевшая выгореть на солнце прядка. Сколько трогательного и светлого было связано с этой непокорной прядкой…

Все вышли из перевязочной, будто прочитали мои мысли. Давным-давно мы не были вдвоем. Она так близко от меня, что, кажется, я слышу, как бьется у нее сердце. Мне очень хочется поправить ей волосы… и я протягиваю руку. Но ведь есть другой, кто поправляет ей волосы и даже целует ее. Мне становится трудно дышать, я вдруг вижу, как сдвигаются с места лампа, операционный стол, ползут в сторону переплеты окон и двери.

В нос ударяет запах нашатырного спирта, и я снова чувствую прикосновение прохладных рук.

— Ай-яй-яй. Нельзя так, — говорит Людмила чужим голосом. Вероятно, так успокаивают больных ее старшие товарищи. — Ранка у вас небольшая. Крепитесь.

В комнату входит сестра. Мне дают освобождение от работы и просят через два дня прийти на перевязку. Я слушаю, киваю головой, благодарю, но все это как во сне.

«Надо бы поправить ей волосы», — думаю я, выйдя на улицу, но тут же другие мысли, словно растревоженные осы, больно жалят, напоминая о случившемся. Снова и снова приходят на память слова командира полка. Я чуть не плачу и, наверное, красный как рак, потому что семенящий навстречу старик с веником под мышкой спрашивает меня:

— А что, сынок, народу в баньке много?

Техники нашли, что поломка самолета произошла по вине ОТК завода, не заметившего некоторого отклонения от стандарта в конструкции заднего складывающегося подкоса. Этот подкос — очень важная деталь шасси. Во время стоянки самолета, при рулении, взлете и посадке он не дает складываться амортизационной стойке, к которой приделано колесо. Уборка и выпуск шасси производятся тоже с помощью этого подкоса.

Старший техник Осипов, остававшийся за Одинцова, бледный, растерянный, бегал от самолета к самолету и приказывал механикам:

— Срочно проверьте органы приземления! Немедленно!

Механики с лупами и переносными лампами (в гондоле шасси довольно темно) исследовали каждый сантиметр подкосов.

— И надо же так, — жаловался Осипов каждому, — когда нет Одинцова, я терплю жуткие неприятности. Буду телеграфировать ему. Пусть принимает решение.

— А чего раздумывать? — сказал майор Сливко. — Напиши на завод рекламацию — и делу конец. Мы должны быть уверены в технике, на которой летаем.

Инженер вылетел в полк, как только получил телеграмму. Едва По-2 коснулся колесами земли, как Осипов побежал встречать самолет.

— А почему вы полагаете, что виноват завод? — спросил Одинцов.

Осипов испуганно взглянул на него.

— Кто занимался расследованием аварии? — продолжал тот.

— Я. Лично.

— Где агрегаты шасси?

— В каптерке. Акты к списанию я оформил.

— Ну что же, пойдемте, посмотрим.

Вечером я зашел к инженеру.

— Одинцов в ванне, — сказала Нонна Павловна. — Присаживайтесь. Ну, что у вас нового? Все летаете?

— Летаем, Нонна Павловна, — мне не хотелось говорить о своих неприятностях. — Вот у вас, кажется, большие новости. Рассказали бы.

Я слышал, что Нонну Павловну вовлекли в бригаду по благоустройству быта летчиков-холостяков и приняли в лекторскую группу при Доме офицеров.

Это произошло не без вмешательства Кобадзе. Однажды он обрушился на начальника Дома офицеров.

— Послушай, друг любезный, когда же вы начнете проводить лекции? Все танцами заменяете.

Тот развел руками.

— Лекторы подводят, товарищ капитан.

— И будут подводить, пока не замените приглашенных своими. А они у вас под боком.

— Укажите, товарищ капитан.

— И укажу. — Кобадзе стал загибать пальцы, перечисляя тех, кого можно включить в лекторскую группу. Среди них была названа и Нонна Павловна.

— Кто она такая, товарищ капитан?

— Это абсолютно свободный человек и в высшей степени способный. Определенно!

И вот теперь этот «свободный человек» кивнула на стол, заваленный книгами и нотами.

— Вот видите, готовлюсь.

Она рассказала мне о задуманном цикле лекций по истории музыкального искусства.

— И знаете, во время лекций я обязательно буду музицировать!

Я не перебивал ее, потому что видел — она хотела казаться и мне, и себе совсем иной, чем при нашей последней встрече.

Вошел Одинцов, как всегда, в тужурке и галстуке (он терпеть не мог пижам, халатов, домашних туфель). Остановился и стал слушать, сначала снисходительно, а потом с интересом.

— Знаете, лейтенант, мне она об этом не говорит, — заметил он, когда Нонна Павловна кончила.

— А разве тебе, Одинцов, интересно? — Нонна Павловна прищурила темные глаза. — Вот не знала!

И хотя сказала она это шутливо, я увидел на лице инженера растерянность. Он поспешил перевести разговор на другое:

— Вы, вероятно, Простин, по поводу своего самолета?

— Да, собственно…

Инженер подсел к столу и, сдвинув в сторону книги Нонны Павловны, взял карандаш.

— Для вас, конечно, не секрет, что при посадке самолета наибольшую нагрузку испытывают шасси. — Он нарисовал стойку, на которой крепится колесо и складывающийся подкос. — Очень важно не допускать перегрузок на подкос. Сделать это нетрудно. Надо всего-навсего в точности выполнять наставления. — Он посмотрел на меня. — Вы здесь, Простин, не при чем, — и я понял, что речь пойдет о моем механике. — Нельзя заливать в стойку жидкости больше, чем требуется. Нельзя при заливке пользоваться грязным шлангом: этой грязью забиваются отверстия в поршне, через которые идет жидкость при работе стойки. Нельзя допускать, чтобы давление в пневматике было выше нормы. На самолетах, механики которых забывают об этих «нельзя», амортизация становится жесткой, она не способна поглотить усилия, которые при взлете и посадке сжимают задний подкос. Подкос деформирует или разрушается, что, собственно, произошло на вашей машине.

— Что-нибудь случилось? — испуганно воскликнула Нонна Павловна.

«Случилось!» — сказал я себе, ошеломленный.

XIV

На комсомольском собрании, где разбиралось дело Мокрушина, я сидел, как побитый. Да, создать передовой комсомольский экипаж мне не удалось. Мокрушина командование перевело в мотористы.

Я нащупал в кармане письмо от старинного дружка Володьки Баринова и еще раз прочитал его. Володька недавно окончил пехотное офицерское училище. «В моем распоряжении взвод — двадцать гавриков, и за мной они готовы в огонь и воду», — писал он. А я и с тремя человеками не могу сговориться… И ведь я думал, что нашел общий язык с подчиненными, что они увидели во мне командира.