Под Москвой

– Красота!
– ликовал Шаповаленко.
– Ох, хлопцы, мне бы рокив двадцать скинуть!
– Филипп Афанасьевич молодецки приосанился, крутнул усы и лихо брякнул шашкой.

– А ты ей свой портрет пошли. Она твоими усами любоваться будет, проговорил Яша Воробьев.

– И в бородищу твою ленточки вплетет, - добавил Салазкин.

– Ты ленточки оставь для себя, - ответил Шаповаленко.
– Ведь родятся же на свете такие красавицы!

– Анютка ни як не хуже, - ревниво заметил Захар Торба.

– Що твоя Анютка!

Было ясно, что Филипп Афанасьевич осуждает свою станичницу, и тогда Захар, задетый за живое, вытащил из бумажника фотографию Анюты. Отдав ее Буслову, сказал:

– Посмотри...

– Ого, брат! А я и не знал. Ишь ты!..
– протянул Буслов, сдвигая на лоб кубанку, подарок Доватора.
– Хороша! Гордая. Но только каждая на свой лад, - сличая обе фотографии, продолжал Буслов.
– На сибирячку смотришь и думаешь, будто родилась она для того, чтобы сидеть с ней рядышком, гладить по голове и мечтать. Хороша!..
– Буслов глубоко и тяжко вздохнул.
– А на твою, Захар, можно смотреть, а притронуться вроде как боязно...

Фотокарточки пошли по рукам. Все восхищались ими. Каждый старался сострить, но за веселой шуткой крылись душевное беспокойство и тоска по родным и близким. Кто не переживал этого чувства в тяжкие годы войны?!

Филипп Афанасьевич, трижды побывавший на войне, отлично понимал все это и сам был растроган до глубины души вниманием людей, приславших подарки на фронт. Раскупорив бутылку вина, он громко крикнул:

– Хлопцы, подставляй кружки!
– И когда вино было разлито, Филипп Афанасьевич продолжал: - Сынки, выпьем чарку, як гости пьют за честь хозяина, за здоровье его семьи. А наша семья велика, богатейша! Наша семья - весь советский народ! Смотрите, яки нам пишут письма, подарки шлют...

Филипп Афанасьевич грозно обвел всех глазами, точно готов был всякое возражение встретить решительным отпором, и неожиданно смягчил голос:

– Стыдно нам будет дивиться в очи нашим сынам и внукам, ежели мы не побьем фашистов! О це и все!

Все в раздумье затихли. Как будто все замерло на миг: кто сидел на корточках, кто стоял на коленях, кто, вытянувшись во весь рост, прижимал кружку к груди, точно прислушиваясь к отзвуку сердца. Это была торжественная минута безмолвной присяги.

Вдруг Буслов поднялся, подошел к Шаповаленко, обнял его и поцеловал.

Минуту спустя все уселись за письма. Один только Яша Воробьев был в затруднении: в эскадроне разведчиков никто не знал киргизского языка.

Филипп Афанасьевич пристроился под елкой и, еще раз перечитав письмо Фени Ястребовой, принялся сочинять ответ. Но он так был возбужден, что не знал, с чего начать, и для "успокоения" решил было подкрепиться еще одной чаркой. Покосившись на переметную суму, он, однако, не потянулся к ней, а лишь крякнул и вслух ругнулся: "Барбос, не замай думать!" От греха подальше он пошел в палатку к Салазкину и попросил его написать девушке ответ.

– В Пластинск, Фене Ястребовой?
– спросил Салазкин.

– Точно, Володя, будь ласков, удружи.

– С удовольствием! Сейчас строевую записку отработаю и приступим.

Закончив свои дела, Володя оторвал чистый лист бумаги, разложил его на ящике из-под махорки и, взглянув на Филиппа Афанасьевича, спросил:

– Может, в стихах дунем?

– Брось, Володя! Пиши так, чтоб подходяще было. Ну, это самое...

– Понятно!
– решительно перебил Салазкин и принялся строчить. Писал он бойко и стремительно. Карандаш в его руке двигался, как автомат.

"Писарь - так и есть писарь", - подумал Филипп Афанасьевич и вспомнил, как однажды в райземотделе подивился он на машинистку, которая одной рукой пудрила нос, а другой щелкала на машинке... Он просто не мог уразуметь, как можно одновременно совмещать два таких дела. Вот и Салазкин сейчас писал и грыз яблоко - подарок Уртабая.

– Готово!
– сказал писарь, отрываясь от письма.

– Читай!
– Филипп Афанасьевич, наклонив голову, приготовился слушать.

– "Разлюбезная Феня!
– начал Салазкин.
– С величайшим чувством воинского долга, с горячим в сердце стремлением сообщаю Вам, что получил Ваш подарок, от которого закипело в моей груди, как в эскадронной кухне..."

– Борщ або каша?
– зверски поглядев на Салазкина, спросил грозно Шаповаленко.

– Нет, я поставил многоточие, - невозмутимо ответил Салазкин.

– Запятую тоби в бок, що ты пишешь! Бисова твоя душа! "Разлюбезная", "закипело"! Щоб у тебя в башке закипело, як тесто в квашне твоей бабушки!

– Не нравится?

– Тьфу! Иди ты ко всем чертям с твоим письменством!
– Филипп Афанасьевич яростно сплюнул и поднялся.

– Не хочешь, от себя пошлю, - заявил Салазкин.

– Куда пошлешь?

– Фене Ястребовой.

– А кому посылка?

– Да какое мое дело! Адрес есть, а посылка могла и мне достаться.

– Ну и что же?
– немного опешив, спросил Филипп Афанасьевич.

– Ничего. Кому хочу, тому и напишу. Тебе-то что?..

– Да пиши хоть турецкому султану!

Шаповаленко, махнув рукой, стремительно шагнул к своей палатке.

– И напишу!
– запальчиво крикнул вслед Салазкин. Но тут же, хохоча, добавил: - Филипп Афанасьевич, вернись, я пошутил. Честное слово! Вернись!

– Вернусь, так не обрадуешься!
– огрызнулся Филипп Афанасьевич и неожиданно лицом к лицу столкнулся с офицером связи Поворотиевым.

– Чего это вы бранитесь, товарищ Шаповаленко?

– Да вот, товарищ старший лейтенант, попросил писаря письмо составить, а он, щоб ему пусто...

– А вы что, неграмотный?

– Не то щоб неграмотный, но тут таке дило...

Филипп Афанасьевич подробно изложил всю историю и показал Поворотиеву фотографию.

Увидев на карточке девушку, Поворотиев так и застыл с улыбкой на лице. Ему казалось, что сейчас эта милая девушка с ласковым взглядом выпрыгнет из окна и белыми мягкими руками обовьет его шею. Шаповаленко протянул письмо Фени. Поворотиев быстро прочел его, и лицо его озарилось ясной, счастливой улыбкой.

– Написать, конечно, надо... Даже обязательно надо, - точно размышляя, проговорил Поворотиев.

– Як же не писать. Разве можно не писать...
– подтвердил Шаповаленко.

– Вы напишите попроще и покороче. Скажем, так: большое красноармейское спасибо за подарок, постараюсь с честью защищать нашу Родину...

– Верно, - согласился Филипп Афанасьевич. Совет лейтенанта ему понравился.

– Послушайте, товарищ Шаповаленко. Эта фотокарточка... Она вам очень нужна?..
– вдруг нерешительно спросил Поворотиев. При этом он невольно покосился прищуренным глазом на бороду казака, обильно украшенную сединой; на отвислые усы и глубокие морщины; точно сравнивая его лицо со своими загорелыми щеками, на которых, собственно говоря, и брить-то было нечего, если не считать золотистого пушка над верхней губой. Только брови у него росли густо и ровно, сцепившись над самой переносицей.