Под Москвой

Ковалев, отбросив кость, провел рукой по мягкой шерсти бурки. Его пальцы натолкнулись на твердую жилистую руку и крепко пожали ее. Старик расчувствовался и уронил очки.

– Замечательный батька!
– продолжал Ковалев в трубку.
– У него четыре дочки... Да, да! А девушки какие! Если бы ты знал! Обязательно женюсь. Непременно... На свадьбу приезжай! Алло! Алло! Толя! Чего ты там? Ковалев дунул в трубку, и вдруг его широкое густобровое лицо исказилось в напряженной гримасе.
– Тише!
– Он уже не просто крикнул, а скомандовал резко, отрывисто, с суровой властностью в голосе. Это был уже совсем другой человек, не тот весельчак Валя Ковалев, а командир, строгий, волевой и требовательный.

– Так, так, так...
– повторил он полушепотом, словно боясь, что его подслушают.
– Значит, теперь держись... Пошлю или сам приеду. Не волнуйся, отдам последний. Уж раз пошла такая свадьба, режь последний огурец.

"Ишь ты, какой колючий!
– восторженно посматривая на Валентина, думал Никита Дмитриевич.
– А хорош был бы зятек-то. Хорош!"

– Немцы пошли в атаку на первый завал.
– Ковалев положил трубку и бросил на командира тревожный взгляд.

– Товарищи, - крикнул Кушнарев, поднимаясь из-за стола, - немцы в атаку на эскадрон Орлова пошли!

– Да они сегодня несколько раз лезли. Удивил!
– отмахнулся было Рогозин.

– На этот раз будет погорячее!

Валентин отодвинул тарелку с мясом, встал из-за стола. Он был небольшого роста, но широкоплеч и коренаст.

– Нам тоже приготовиться. Дело вот в чем...
– немного помолчав, сказал Ковалев.
– Там комбат Ченцов остался с пушками в засаде. Немцы сейчас растаскивают завал. Если комбат и Орлов не удержатся, то противник захватит и второй завал. Тогда нам будет худо. Полк Бойкова дерется с утра. Командир нашего полка сообщил комбату, что будет серьезная атака. Надо быть готовым... Я иду к пушкам.

– Ну, а я к Ченцову, - сказал Кушнарев.

– Вот это правильно, - поддержал Ковалев разведчика.
– Там "языки" близехонько, бери, как барашков...

Кушнарев промолчал.

– Ты говоришь, завал растаскивают, а почему пушки Ченцова молчат? спросил Рогозин.

Стрельба в районе первого завала действительно слышалась редкая и вялая. Только на правом фланге у Бойкова хлестко переливались пулеметные очереди. Били немцы. Звук их пулеметов был жесткий и дробный.

– Почему молчит Ченцов, я спрашиваю?
– Рогозин настойчиво теребил Валентина за острое плечо кавказской бурки. Но Ковалев сам не понимал, почему комбату стрелять не велено. Снарядов было достаточно.

– Командир полка запретил...
– неожиданно ответил Ковалев и, чтобы прекратить дальнейшие рассуждения, добавил, обращаясь к старику Фролову: Вам, Никита Дмитриевич, надо собираться, а то здесь...

– Ты меня, комиссар, не пугай! Я ведь ту германскую отбарабанил, да и гражданской прихватил чуток. Все равно не боюсь смерти.

– Зачем, папаша, думать о смерти!
– воскликнул Ковалев с прежней неудержимой веселостью.
– Нам еще жить да жить! В Москву на парад через три дня поедем. Эх, и погуляем!..

– Крепко любишь жить, паренек. Уважаю таких, - застегивая полушубок, проговорил Никита Дмитриевич.
– Ежели утихнет, вечерком загляну...

"А хорош, хорош!
– не унимался нахваливать Ковалева старик.
– Что это у них затевается с Зинкой-то? Два дня не был, а она уж ходит по комнате, как птица в клетке".

Никита Дмитриевич не подозревал, что дело давно уже сладилось.

ГЛАВА 4

Несколько дней назад комиссар полковой батареи Валентин Ковалев со старшиной Алтуховым поехали в село Петропавловское за фуражом. Председатель колхоза Никита Дмитриевич Фролов встретил их, как самых дорогих гостей, и усадил за стол.

– Мать, собирай на стол! Живо!
– засуетился радушный хозяин и вытащил припрятанную бутылку водки.

– Да мы не пьем, - отнекивались гости.

– На войне, да не выпить, как бы не так!
– не уступал хозяин.

– В рот не берем. Даже крошечки, ни-ни...
– проговорил лобастый, толстогубый, похожий на монгола Алтухов, придерживая в кармане горлышко от поллитровки, привезенной для угощения председателя.

– Не выпьете по стаканчику, клочка сена не дам, - отрезал обиженный Никита Дмитриевич.

Это была первая фронтовая часть, вступающая на территорию колхоза. Увидев добрых, крепких, лихих кавалеристов, Никита Дмитриевич еще сильнее почувствовал непоколебимую уверенность в том, что гитлеровцев не пустят дальше ни на шаг и закопают их в подмосковной земле. Накануне ему пришлось выдержать жестокий бой со своей хозяйкой. Пелагея Дмитриевна требовала подвод для немедленной эвакуации.

– Ты что ж это, хочешь, чтоб я тут с фашистами оставалась?
– налетала на него дородная белокурая супруга.
– Весь скот отправил, а мы, выходит, хуже животных?

– Скот велено было угнать, а мне уезжать не велено, - возражал Никита Дмитриевич.
– Не пустят сюда германца, вот и весь сказ.

Он уже давно записался в партизанский отряд и включил в него всех дочерей, но держал это в строжайшем секрете.

Председателем колхоза его избрали недавно, во время войны. Он очень гордился оказанным ему доверием и отдавал все силы, чтобы сохранить колхозное имущество и помочь Красной Армии.

– Объясните, товарищи командиры, моей почтеннейшей супруге: разобьем мы германца иль нет?
– торжествующе поглядывая на Пелагею Дмитриевну, спросил Никита Дмитриевич.

– А сам ты как думаешь, папаша?
– хитро прищуривая монгольские глаза, спросил Алтухов.

– Мы люди русские, советские, фашистское ярмо никогда не наденем. Наполеон тоже вот приходил сюда. Трус всегда из-за угла бьет, нахрапом лезет, а получит сдачу, бежит без оглядки. Дадим мы ему сдачу, дадим! Я вот тоже...
– старик едва не проговорился о партизанском отряде, но, спохватившись, умолк.

– Вот это правильно, папаша!
– подтвердил Ковалев.

Из горницы выглянуло девичье лицо и тотчас же скрылось. За дверью послышался сдержанный смех.

– Не прячьтесь, все равно отыщем!
– шутливо крикнул Ковалев.

– Да выходите, трусихи. Не съедят вас...
– Никита Дмитриевич встал и распахнул дверь.

Из большой светлой комнаты одна за другой вышли три одинаково одетые, разительно похожие друг на друга девушки. Следом, точно шарик, выкатилась самая младшая, розовощекая, с синими, как у матери, глазами девочка лет тринадцати. Она смело подошла к командирам, подала руку и солидно отрекомендовалась:

– Серафима.