Под мостом из карамели

На экране появился видеоряд – толпа, пожарная и полицейская машины. Но папа так не хотел марать и грязнить наконец-то обретенное им и Леткой счастье очередной новостной чернухой, что с отвращением выключил телевизор, остановил дорожку, пошел в бассейн и долго, с наслаждением плавал в голубой подогретой воде.

Полицейский шёл по разделительной полосе, по узкому ущелью между машин, и думал о мерзавцах на улицах, проспектах, эстакадах и мостах, из-за которых он вынужден выполнять приказы ненавистной власти. Он узнал их всех, ведь у него отличная память на лица. Это они двигались по площади, они были свидетелями того, как он бил их, выкручивал руки, волок их за ноги. И каждый раз, как он увидит их снова, ему придется опять вспоминать, как он предавал себя и свой народ, и это будет длиться вечно, если только не убрать их всех. Народа не должно быть, тогда не будет и его измены народу.

Полицейский остановился, развернулся, поднял голову и взглянул на вершину моста. Лета сидела, прижавшись щекой к груди человека, который любил её, как не любил никто и никогда, и слушала далёкий шум так ценимого ею актуального искусства, в котором объект превратился в действие. Полицейский выхватил пистолет, находившийся в розыске с первой чеченской войны. Человек положил ладонь на невесомое плечо Леты, склонил голову и коснулся губами светлых волос. «Россия – родина космоса!», – прокричал полицейский и произвёл первый выстрел.

Пуля диаметром девять миллиметров вырвалась из ствола, взвилась, ликуя от полёта и открывшейся красоты, пронеслась семьдесят метров и с восторгом пронзила ладонь, тонкое плечо, грудную клетку и вышла из лопатки, дробя её на осколки…

Эпилог Дурочка и замок

Санитарка морга стояла перед дверями секционной и сердито смотрела на журналиста. Санитарка была дурочкой. Она носила хлопчатобумажные чулки и пахла перепревшей лесной подстилкой. За всю жизнь ни один мужчина не нарушил её женской чистоты, и эта глупость была предметом шуток и поддёвок санитаров и врачей. В ответ санитарка уходила, бормоча, либо замахивалась подручными средствами – ведром или ножовкой. Никто не знал, где санитарка живёт, есть ли у неё родные. И все бы очень удивились, услышав, что в субботу и воскресенье она поёт в церковном хоре. Осенью санитарка подбирала в скверах срезанные озеленителями ветки, привязывала к ним самодельные цветы из бумаги, а весной ходила на кладбища, украшала заброшенные могилы, и из них до зимы торчали тощие вицы с настриженной бумажной бахромой.

В морге санитарка работала более тридцати лет. Её не увольняли, потому что она старательно и даже любовно обмывала и обрабатывала трупы зарезанных бомжей, сожжённых бродяг, повешенных, одиноких, брошенных – всех, кому предстояло быть похороненными за счет муниципальных средств, как неизвестным или невостребованным. Она не отдавала несчастных и падших на поругание, и яростно ругалась с санитаром, норовившим затолкать во вскрытое тело грязную майку покойного вперемежку с рекламными газетами. Иногда в качестве акта благотворительности старший судмедэксперт предлагал санитарке одеть и загримировать востребованного покойного, за что от родственников ей полагалось бы от ста долларов и выше в рублевом эквиваленте. Санитарка польщённо улыбалась, а потом отказывалась и убегала, топая тяжелыми ногами.

Журналист сразу понял, что санитарка дебильная и конкретно тупит. Он презирал эти нищие отбросы за то, что они не хотели использовать огромные возможности, которые Москва давала каждому человеку, готовому целеустремлённо идти к своей цели. Журналист считал, всех неудачников и лузеров из Москвы нужно высылать, чтобы они не занимали места тех, кто действительно стремится взойти на вершины достойной жизни и имеет для этого интеллектуальные возможности. Но у санитарки был ключ от помещения под названием «секционная», в котором находилось тело неопознанного придурка, забравшегося с девкой на мост, поэтому журналист изображал уважение к нелегкой работе женщины-труженицы и заводил разговоры «на равных».

Журналист подъехал к межрайонному отделу государственного учреждения здравоохранения «Бюро судебно-медицинской экспертизы №5/5» под вечер, без предварительной договорённости. Профессионально сориентировавшись на местности, пересёк двор, обогнул здание и беспрепятственно вошёл в служебный вход, всегда открытый для удобства курящих сотрудников. Незапертые двери, в отличие от главного входа, никто не охранял, так как они не представляли угрозы безопасности учреждения – обычные посетители шли через центральную проходную, и, даже случайно оказавшись во внутреннем дворе, сюда никогда не входили, так как опасались оказаться в покойницкой и нечаянно увидеть мертвеца.

Журналист поднялся по «чёрной» лестнице и вышел в коридор из двери, почти незаметной за грузовым лифтом. Читая таблички, он дошёл до кабинета с надписью «Зав. отделом судмедэкспертизы трупов» и, стукнув из вежливости, вошёл с приветливой улыбкой.

– Вечер добрый! Я к вам на поклон, – мыльным голосом сказал журналист. – Простите, что беспокою, работа тоже такая – людей отвлекать. Корреспондента примете?

– Слушаю вас, – со вздохом ответил завотделом. – Что вы хотели?

– Мне сказали, психа, который на мост залез, личность не установлена, к вам привезли.

– У нас уже рабочий день закончился, сотрудники ушли.

– Очень бы нужно подснять, пару снимочков буквально.

Журналист знал, что фотографии из морга ни в газетах, ни в интернет-изданиях, ни на телевидении не публикуются, но специально начал разговор с этой просьбы, чтобы после отказа в серьёзной противозаконной услуге ему пошли навстречу в ерунде.

– Рад бы помочь, мы со СМИ всегда в плотном сотрудничестве, но съёмка категорически запрещена, все контакты через пресс-службу департамента здравоохранения.

– Понятно, без вопросов. А хотя бы просто глянуть, одним глазом буквально? – попросил журналист. – Для фактуры.

– Тоже не желательно.

– Слушайте, выручите! Меня редактор уволит без выходного пособия.

– Не знаю… Ну если только на минуту, чтоб мне тоже под монастырь-то не загреметь. С санитаркой зайдёте.

– Ой, спасибо!

– Сейчас мы её позовём.

– Замечательно! И буквально пару слов, не под запись – кто, чего, какие повреждения?

– Ну, возраст там от 30 до 35, рост около 175, множественные шрамы, переломы, ссадины, гематомы в разной степени заживления, в том числе застарелые, огнестрельное ранение. Вообще-то вскрытие на завтра назначено – разрешение только сейчас подвезли, а у меня уже все ушли. В какой передаче-то смотреть?

– «Скандалы, интриги, расследования», – пошутил журналист. – Спасибо за помощь!

– Да не за что. Идите по коридору налево, к секционной, санитарка сейчас туда подойдёт, откроет.

«Ну, давай же, дура, шевелись», – думал журналист и ободряюще улыбался. Санитарка сердито отперла навесной замок и вынула дужку из петли. Журналист задержал дыхание, готовясь к смраду, и вошёл в сдвоенную комнату, выложенную кафелем и освещённую лампой омерзительного люминесцентного света. Справа стоял старый шкаф с перекошенными дверями и стул, вдали – длинный стол из нержавейки. Возле стола, на вымытом полу из мелкой плитки, были настланы некрашеные деревянные сходни. На столе лежало тело, прикрытое до груди казённой простынёю с печатями и штампами. Журналист осторожно потянул носом, проверяя воздух на трупный тлен, но ни вони разложения, ни даже запашка не почувствовал – было влажно, прохладно, даже свежо, и лишь слегка отдавало дезинфекцией. Журналист подошёл ближе, встал на сходни и поглядел на покойника. Голова мертвеца была чуть повёрнута и слегка запрокинута, веки приоткрыты, мутные зрачки закатились вверх и немного скосились, бескровный рот оскалился, так что были видны зубы.

– Да-а, картина маслом, – сказал журналист.

Санитарка молча сердито смотрела на журналиста.

– И пусть бородатые бездельники не врут, – журналист употребил нецензурное слово, – не врут мне, что есть жизнь после смерти. Вон как оскалился!

– Не было лжи в устах его, – пробормотала санитарка, поправляя длинные слегка вьющиеся волосы покойного.

Только теперь журналист обратил внимание, что волосы вымыты и еще влажные.

Санитарка вытащила из кармана гребешок и деловито причесала прядь, открывая лоб мертвеца.