Под небом Парижа

Именно с ней он впервые серьезно задумался о том, что будет дальше. Годы проходят, а кисть и мольберт не могут заменить всего того, из чего складывается жизнь человека и его будущее. Калейдоскоп женщин в прошлой жизни убедил, что это постоянная игра в любовь, эти бесконечные качели из встреч и расставаний не для него. Он понял, что ему нужна одна, только одна, но настоящая и постоянная женщина. Такая, о которой он мечтал всю жизнь. И именно сейчас встретил то, что искал, а теперь изображает на своих полотнах.

Жаль только, что у них, скорее всего, не будет детей. Он почему-то не спросил сразу об этом. Посчитал бестактным выяснять, почему после семи лет замужества у нее никто не появился. В ходе их общения проблема защиты от беременности как-то не вставала. Он не пользовался противозачаточными средствами, просто не любил этого. Кристель не проявляла беспокойства по этому поводу. Поэтому, наверное, и не было необходимости обсуждать эту проблему.

Ладно, это не поздно будет сделать и потом. А пока надо найти пропавшее сокровище. Ибо на том месте, по которому он шарил рукой, никого не было. Других мест, куда она могла направиться, не так уж много. Он включил свет и осмотрелся. По крайней мере, в ванной комнате темно и тихо. В углах спальни, в шкафах и за шторами никто не таится, даже привидения. Остается или кухня, что маловероятно, или… Да нет, вряд ли. Это еще менее вероятно. Но стоит все же проверить. А вдруг у нее появился художественный лунатизм.

Ференц надел спортивные трусы из синего шелка, синюю хлопчатобумажную майку… Немного подумал и набросил сверху голубой махровый халат, для приличия, на случай встречи с прислугой, а также потому, что его что-то познабливало. Наверное, все же нервничал. Затем завершил ритуал одевания, натянув на ноги синие матерчатые китайские туфли на веревочной подошве, которые обычно надевал для занятий боевыми искусствами. Поход на кухню и в столовую не дал никаких результатов. Никто не стучал вилкой по тарелкам и не рылся в холодильнике. Даже отъевшийся Роланд явно потерял интерес к ночным походам на кухню.

Прогулки по двору исключались. По дому тоже. Все же он не Синяя борода, и ей не надо прочесывать его замок в поисках запертой комнаты. Для нее открыты все помещения. Почти все. Кроме хранилища его картин. Его полотен, которые никогда не были на выставке. Которые никто не видел, кроме него самого и Кристоса. Двенадцать картин, как двенадцать апостолов. Каждая отражала какую-то сторону его души и его переживаний. В этих картинах был он сам и его прошлое. Именно за ними и охотился его сводный родственник по матери, его спонсор и его управляющий делами. Может быть, когда-нибудь он покажет их и этой женщине, которая сейчас загадочно исчезла из его спальни.

Сбежать совсем она не могла, поскольку разбросанные по спальне предметы дамского туалета оставались на прежнем месте. Например, бюстгальтер, от которого он помог ей избавиться, а потом метко забросил на спинку кресла. Хоть это и маловероятно, но остается только мастерская.

Ференц открыл дверь и застыл у входа в ее собственный храм искусства, не веря глазам своим. Конечно, в глубине души он не исключал такое. Но все же…

Кристель стояла у мольберта, задумчиво глядя на полотно, не замечая ничего вокруг. В одной прозрачной и короткой ночной рубашке и босиком. В ореоле какого-то неземного, серебристого свечения вокруг тела, которое создавал струящийся через окно свет луны. Он залюбовался этим чудесным видением, боясь спугнуть нахлынувшие мысли и чувства. Боясь потревожить это воплощение своей мечты, девушку из своих снов и видений.

Он мог долго стоять так, не двигаясь. Но Кристель вдруг повернулась к нему, видимо почувствовав его взгляд. Ее взор был затуманен и углублен в себя. Однако постепенно в нем проступило понимание того, что она не одна.

— Прости, Кристель, я не хотел мешать твоей работе. Не предполагал даже найти тебя здесь. Просто обеспокоился, не найдя тебя в постели. Здесь холодно, а ты босиком и почти не одета. Пойдем в спальню. Уже четыре часа утра. Я согрею тебя. Поспишь, потом продолжишь, днем. Нельзя же работать до полного истощения.

Некоторое время она молча стояла, с широко раскрытыми глазами. Ему даже показалось, что она не слышит его, продолжая прислушиваться к своему внутреннему голосу. Но спустя несколько мгновений Кристель окончательно пришла в себя.

— Такое впечатление, что я еще сплю. Не верю своим ушам. И это говоришь ты, Ференц? Человек, который еще недавно учил меня тому, что у настоящего художника не может быть деления на день или ночь. Есть только периоды активного творчества и периоды творческого застоя. А дневной свет нужен только для того, чтобы различать, как будут выглядеть краски на полотне. Твердый распорядок дня для служащих и рабов, а не для свободных личностей. Или я тебя неправильно поняла? Или мир вокруг изменился? Или ты сам теперь не такой?

— Нет, я не изменился, Кристель. Мир вокруг нас тоже остался прежним. Просто волнуюсь за тебя. И не могу без тебя.

— Совсем не можешь? Ни минуты? А когда сам уходил в эту мастерскую? Когда я тебя упрашивала остаться и побыть рядом? — В ее голосе как-то по-детски прозвучала обида. — Или ты уже успел забыть?

— Нет, не забыл. Просто ситуация изменилась. Тогда мог, а теперь вот не могу. Долго не могу быть без тебя, — тут же поправился он. — Я даже не могу спать, и меня мучат кошмары, когда тебя нет рядом. Наверное, влюбился. Да. Наверняка это так. Так что пошли вместе, вернемся в спальню. Я расскажу про свои чувства к тебе. А днем опять займешься своей картиной. Днем она все равно будет смотреться по-другому.

— Я знаю про твои чувства. Но ты даже не поинтересовался, что я пишу.

— У художников это не принято. Если захочешь, то сама мне скажешь или покажешь. Ради бога, Кристель. Не стой босиком на полу. Ты же заболеешь. — В его голосе прозвучали почти материнские нотки.

— Так значит, тебе не спится. И ты считаешь это достаточным поводом, чтобы выгнать меня из мастерской? Оторвать меня от моей работы. Может быть, начнешь ревновать к кистям и краскам?

— Нет, я ревную только к другим мужчинам. Ну хорошо, давай не будем ссориться. Если хочешь, то оставайся. Я принесу тебе халат и тапочки. И шерстяные носки. Могу даже приготовить горячий кофе. С ромом или коньяком. Но лучше все же, если бы ты пошла со мной. Положишь головку мне на плечо, закроешь глазки и немного поспишь. А я тебя поцелую, поглажу…

— У тебя только одно на уме, — прервала она его излияния. — Вначале поцелуешь, потом будешь опять приставать и требовать горячего секса. Ты уже и так превратился в сексуального маньяка. В настоящего сексуального наркомана. Мне даже за кисть некогда взяться. Могу заниматься живописью урывками и только тогда, когда ты спишь. — В ее голосе послышались игривые интонации.

Ференц удовлетворенно хмыкнул. Незатейливая мужская тактика оправдывает себя.

— Возможно, ты права, Кристель. Но это ты сама виновата. Ты действуешь на меня, как сексуальный наркотик. Ничего не могу поделать с собой. Когда ты рядом, я не могу думать ни о чем другом… — С каждым словом он постепенно приближался к ней, раскрывая объятия. — Давай я отнесу тебя в спальню. Я страдаю и чахну от любви.

— Фери, тебе не идет роль страдальца. У тебя для этого слишком крепкая комплекция и здоровый румянец. Я и так чрезмерно щедра и откликаюсь по первому твоему зову. Но я не могу проводить всю жизнь в постели, даже рядом с тобой. Некоторое время ты вполне можешь потерпеть. Помнишь, пару недель назад я тебя весь вечер упрашивала, у меня все пылало внутри, а ты хладнокровно читал лекцию о том, что настоящий художник должен думать о высоких материях, а не о животных инстинктах.

— Я никогда не говорил о животных инстинктах. Это клевета. Я даже слов таких не знаю. Любовь — это не инстинкт, а высокие чувства. Ну хорошо. Может быть, что-то и сказал когда-то сгоряча. Не уследил за своей речью, поторопился, сболтнул что-то лишнее. Наконец, я мог просто ошибиться, — смиренно, с покаянным видом добавил он, нарочито потупив голову. — Каждый имеет право на ошибку. Главное — вовремя ее исправить. Пойдем в спальню, займемся исправлением наших ошибок. Это лучшее лекарство от творческого истощения.