Под одним небом

Полкаша! – пес не шевельнулся, видно, это была его последняя предсмертная судорога. Кусая губы, чтоб в голос не разреветься, Лиза обогнула собаку. Дальше! Батюшка велел уходить. Оказавшись в лесу, наконец, выпрямилась в полный рост, прижала руки к бешено стучавшему сердцу и почувствовала исходящий от ладоней запах собачьей шерсти. Тыльные стороны рук, казалось, горели. Лиза вспомнила, как поцеловал их отец, прижала к губам, заглушая рвущиеся изнутри рыдания. К исходу ночи она добралась до дальней заимки, где жила старая тётка по отцу с глухонемым сыном. Только увидев дом, ужаснулась, как это она одна прошла по ночному лесу, только сейчас испугалась и бросилась бежать к темному дому. Залаяли собаки, но быстро умолкли, девочка часто бывала здесь. Но в предутреннем мороке всё казалось чужим и мёртвым. На шум выглянула в окно тётка, увидела девочку, метнулась внутрь дома. Заскрипели открываемые запоры.

Лиза пролежала в горячке не меньше недели. Когда очнулась, не сразу вспомнила, где она, что случилось. Рассматривая то свои кулачки, покрытые поджившими ссадинами, то тревожное лицо тётки, боялась спросить. Но память возвращалась. Постепенно она узнала всё. Тётка Фрося осторожно съездила на их заимку, она была пуста и разграблена. В Краснопольской деревне удалось узнать подробности. Лизиного отца, Андрея Распутина, арестовали в тот же день и отправили с партией таких же раскулаченных в Черемхово, работать в шахтах. Мать, Ксению увезли только на третий день, по слухам, её видели в больнице соседнего села Залари. Тётка Фрося не стала говорить, что видевшие Ксению добавляли, что та тронулась умом. Вызнала она и то, что особенно при аресте усердствовали братья Лыховы, они же и оставались с несчастной Ксенией эти два дня в доме. А ещё Лыховы искали девочку, зачем, непонятно. Кому мог понадобиться несчастный ребёнок?

Дня через три Фрося обратила внимание, что с раннего утра собаки то и дело лают в сторону леса. Сын Иван порывался сходить туда с собаками, но Фрося не пустила: псы лаяли не как на зверя, а как на человека. К вечеру непрошенные гости заявились сами. Фрося готовилась доить корову, когда старший Лыхов вырос перед ней, как из под земли. Навёл своё ружье на беззащитную скотину и потребовал выдать дочку Распутиных.

Какую дочку? – крестясь, переспросила Фрося: у всех братьев Распутинских дочки есть.

Ты, старая, мне зубы не заговаривай. Мне нужна девка Андрея Распутина с Потылицынской заимки.

Фрося, обмирая от ужаса и за единственную корову, и за Лизу, да и за себя с сыном, всё же не сдавалась:

А я откуда знаю? Как я тебе её выдам, если я её с Пасхи не видела. Их же всех арестовали.

У тебя она, больше не у кого. Всю другую родню проверили.

Кого проверять-то, – скривилась Фрося: всех увезли и посадили.

А это не твоего ума, бабка.

Младший Лыхов, видя, что у брата ничего не выходит, тоже подал голос:

Тётка Фрося, мы ж не по своей воле ищем. Прислали нас, говорят, мать девочки очень просит её найти. Мать-то в больнице, присмерти, сказывают.

Фрося давно чувствовала, что за спиной у неё кто-то стоит, но сейчас разыграла натуральный испуг, схватилась за сердце, запричитала:

Что ж ты, ирод, пугаешь? Спереди подойти не можешь?

Ружья не боишься, а голосу испугалась?

Когда ружьё-то наставлено, любой голос страшен. Не знаю я, парни, ничего, хватит меня пугать, помру тут с вами, что с Иваном то моим будет.

Не такой уж и дурак, твой Иван. Может, его спросить? Не совсем же он глухой, – протянул младший Лыхов. Про то, что сын Фроси слух после первого, пять лет назад случившегося приступа эпилепсии, не потерял, почти никто не знал. Иван тогда откусил себе язык, еле откачали бедолагу. После того случая крепкий статный мужик замкнулся, отгородился от мира, никого не хотел знать кроме матери. По наставшим временам это было не самое плохое, что могло случиться.

А я и не говорю, что дурак, да припадки у него чуть ли на каждый день. Ты что ли будешь ему остатки языка вытаскивать. И как, прости господи, ты будешь его спрашивать? Орать в три глотки? Иди, пробуй, только не пугай сильно, Христа ради прошу.

Фрося была довольна собой. За долгим разговором все как-то позабыли про корову, так что та уже давно ушла в сарай и даже не мычала. И главное, для чего Фрося тянула время, Иван должен был смекнуть и хорошо прикрыть лаз в подполье дальнего сарая, где они уже несколько дней прятали девочку.

Обыск усадьбы и допрос Ивана вышли действительно такими, как предсказала Фрося. Братья не нашли никаких следов проживания девочки, об этом Фрося заботилась с первого дня. А, когда старший Лыхов гаркнул Ивану что-то в ухо, тот, медленно заваливаясь, сполз по стенке избы на пол и забился в судорогах, мыча и клацая зубами. Лыховы долго этого зрелища выдержать не смогли и, матерясь, ушли.

Хорош, Ваня. Молодец! Поверили, кажись, ироды, – остановила его мать, наблюдая, как покидают двор в направлении к лесу Лыховы. Она истово перекрестилась на икону Богородицы и задумалась, как им жить дальше. Пока лето, прятать Лизу не трудно, но что будет, когда начнётся осенняя слякоть, не говоря о снеге.

Младший Лыхов, Кузьма, допускал, что тётка Фрося с сыном обвели их вокруг пальца, но уверен в этом не был. А при таком раскладе трудно бить человека, которого ты знал с тех пор, когда ещё без штанов бегал. Вот, если б знать наверняка! Про себя Кузьма решил, что в следующий раз придёт с собакой, но своего добьётся. К пятому году коллективизации он достиг определенного положения. Семья Лыховых к исходу НЭПа оказалось откровенно бедняцкой. Рушиться хозяйство начало со смерти отца. Тогда же в огне гражданской войны бесследно сгинули мужья двух старших сестёр. Постепенно сёстры с малыми детьми перебрались в дом матери, вся мужская работа легла на плечи братьев, Фёдора и пятнадцатилетнего Кузьмы. Батрачить на зажиточных соседей с каждым годом приходилось всё больше. Последнюю корову берегли пуще глазу, при ней ещё удавалось сводить концы с концами. В двадцать девятом пришло время колхозов. Лыховы вступили в него чуть ли не первыми, им в отличие от большинства дворов терять было нечего. Пришло понимание, что сила на их стороне. Братья быстро организовали батрацкую группу, уполномоченные из райисполкома и ОГПУ одобрительно смотрели на их деятельность. Почувствовав власть над людьми, братья ловко уклонились от предложения ехать учиться на курсах трактористов. Оба так и не женились. У Федора началась было любовь с одной девицей, но семья Ермолаевых была настолько зажиточна, что вступив туда, можно было подставить и свою голову. Фёдор рассчитывал вырвать Дуню из семьи до того, как хозяйство раскулачат, ещё лучше было бы Ермолаевым разделиться, раздробить кулацкое добро так, чтобы оно не бросалось в глаза всей деревне. Сильно не любил Иван Ермолаев Федьку, но дочка уже давно в девках сидела, почти смирился с её выбором. Рассчитывал, что выбьет дурь из зятя, научит работать и быть хозяином. Сам он был крестьянином от бога, землю чувствовал так, словно был от плоти и крови её, политических ветров не признавал. На колхозы смотрел как на баловство новой власти, считая, что крепкие единоличные хозяйства коммунисты рушить не будут. Поэтому, когда Федька предложил ему скорее разбивать хозяйство между сыновьями, а их четверо неотделённых ещё было, Ермолаев едва не задушил его. Старший Лыхов и сам был не слабого сложения, но прижатый в грудь коленом почти потерял сознание, когда его шея оказалась в клещах ермолаевских рук. Любовь его враз развеялась, как дым. Изгнанный с позором, в следующий раз Федор явился в дом в составе большой группы: переписывать добро и тут же его реквизировать. На первые роли не лез. Но именно ему достался обидный плевок несостоявшейся невесты. Отказаться от родни Дуня не захотела, отца арестовали, а семью выслали куда-то в тайгу. Пострадали от раскулачивания Ермолаевы в своей деревне первыми, их усадьба лучше других подходила для колхозного двора.

Всю злобу после отъезда Ермолаевых Федор выплеснул при разгроме церкви в Заларях. Белокаменная гордость всей округи, построенная вместо старой деревянной накануне германской войны, была обезглавлена. Братья Лыховы специально ещё с вечера приехали из своей деревни в село. Именно они с гиканьем сбрасывали с храма колокола, срывали иконы, грязными руками шарили по святым образам, отрывая оклады. Более недели продолжался бесовской пир. Потом, раздобыв пяток телег, пьяная ватага, возглавляемая комсомольцем Гущиным, стала объезжать деревню за деревней. Подросшее поколение молодых безбожников, где украдкой от своих бабушек, где не таясь, тащило семейные иконы на поругание. Родители старались не вмешиваться. Плач и причитания старух не смолкали в деревнях района. Федор пил каждый день, если бы не приглядывал Кузьма, давно бы уже свалился с телеги. На ночь остановились у реки. Извилистый объезд деревень района подходил к концу: более полутора тысяч икон заняли несколько возов. Послезавтра намечался в Заларях митинг в честь годовщины гибели первого председателя райисполкома, планировали завершить его торжественным сожжением религиозных пережитков. Кузьма был решительно против остановки. Очень не понравились ему мужики в Романовке, последней деревне на их пути. Ни одной иконы не вынесли здесь к телегам. Андрюшка Босов, приятель Федьки, агитатор и пропойца, оглядев десяток хмурых мужиков, ещё задорно крикнул:

А куда баб да ребятишек попрятали?

Местные в ответ угрюмо молчали, смотрели не в глаза , а на тот воз, где прямо на святых досках живописно раскинулся храпящий Федор. Андрюшка ещё порывался митинговать, но Гущев, поняв, что ни икон, ни ночлега им здесь не предложат, дал команду трогаться в дорогу. До Заларей оставалось вёрст десять, когда парни взбунтовались, да и лошадям требовался отдых. Место для ночёвки подобралось идеальное: отсутствие комаров, пяток старых берез над обрывом, да степь вокруг. Кузьма брата не будил, пусть выспится, зато ночью будет помогать караулить. Остальным дело нашлось: коней стреножить, костер запалить, рыбы наловить. Жуткий вопль потряс всех, Кузьма выронил удочку и схватился за наган, когда увидел над обрывом спину брата. Нелепо взмахнув руками, как будто защищаясь, Федор не удержался и кубарем скатился по песчаному откосу к воде. Беда была в том, что из песка там и сям торчали камни, и Федька сильно зашибся. Особенно опасной казалась рана над ухом, рука тоже выглядела нехорошо: распухла. Сам раненый был без сознания. Толком никто ничего объяснить не мог. Трое парней, включая Босова, были неподалёку от телеги, где спал Федька и видели, как заорав, тот бросился к обрыву. Перебинтовав голову непутевого брата, которому что-то привиделось во сне, Кузьма принял решение срочно везти его в больницу. Это братьев и спасло. Подняв среди ночи доктора, Кузьма сутки провёл в заларинской больнице вместе с братом. Убедившись, что тот жить будет, он сам так и уснул на лавке в коридоре. Про товарищей, заночевавших у реки, даже не вспомнил. Первый труп принесло к Заларям через сутки, заметили его ребятишки, рыбачившие на зорьке. Это оказался комсомольский вожак, в течение следующих дней выловили ещё пятерых. Кузьма, разбуженный милиционером, указал место последней ночевки, там по-прежнему бродили стреноженные кони, стояли телеги, икон на них не было. Лето стояло знойное, никаких следов на пересохшей дороге найти не удалось. Местная милиция да приехавший из Иркутска уполномоченный Чека пробовали потрясти жителей Романовки. Землю рыли, все амбары и много чего другого перевернули, ни одной улики не нашли. На все вопросы романовцы бубнили одно: у них приезжие ничего не требовали и не брали. Вся деревня была на сенокосе, ночью спали, как убитые, а с утренней зарёй снова все, как один, за работу взялись. Действительно, сельхозартель отличалась редкостным единодушием в работе: ни споров внутри, ни конфликтов с властью. Впрочем, это и настораживало, но обвинить жителей было не в чем. Всего в деревне на сорок дворов жило пять семей. Только они так ловко раздробились, что под определение «кулацкое» не подпадало решительно ни одно хозяйство. Производственные показатели артели были совсем неплохие.

Все последние дни Кузьму допрашивали, пришедшего в себя Федьку тоже. Приезжий уполномоченный заподозривший их в ненадёжности, быстро понял, что братьям Лыховым просто повезло. В Заларях шептались, что ненадолго, слыханое ли дело, колокола с церкви сбрасывать. Бабки на улице осторожно плевали им вслед, семьи погибших – открыто, Кузьма постепенно вызверялся. Для него делом жизни стало найти убийц своих товарищей. Как-то прознал, что в одной заимке видели чужую телегу, рванул туда с двумя милиционерами. На заимке было тихо, только одно окошко слабо светилось. Прибывшие загрохотали воротами, требуя открыть. Хозяин Андрей Распутин вышел быстро, отогнал псов, на требование осмотреть усадьбу спокойно бросил: