Под открытым небом. Проза в 2-х томах. Том 2

Остановившийся неподалёку Суслов прислонился ладонью к берёзке, вспыхнувшей костром под напором калёных солнечных стрел.

– Саша, а что такое изумрудное внизу… там… – Он показал далеко вниз, на то место, где когда-то, в детстве Ковальского, было озеро, а теперь образовалась ровная долина.

– Это отава украсила луг. Сентябрь встретился с июнем. Теплынь. Вот и откликается всё так, будто начало лета… Но это ненадолго. Скоро 14 сентября – межа. День-летопроводец. Мы попали в самую хорошую пору. Скоро по утрам будет попахивать морозцем.

– Ты крещёный? – спросила Руфина. Она спустилась ниже Ковальского по обрыву и смотрела теперь на него снизу вверх лучистыми, ставшими светло-голубыми, глазами.

– Да, с детства. Мама крестила меня не в нашей церкви, а в соседнем селе. Наша церковь не действует.

– Саш, а вот смотри, – проговорил Суслов. – Попробуй убери купол храма или храм из этой панорамы и всё потускнеет, верно? Словно он притягивает свет небесный. Всё вокруг светлеет… Крыша дома под куполом неба, понимаешь…

Ковальский невольно ещё раз оглядел окружающее. Сколько раз сиживал он в детстве у этого ильменька на зорьке. Как часто гонял здесь стремительных чирков. Наблюдал, как учились летать, готовясь к дальним странствиям, молодые медлительные выпи.

…Теплынь толкнула лёт тенетника. То здесь, то там мелькали в округе молодые паучки. У них своё кочевьё. Ищут новое пристанище.

– Саша, а вот это же не паутина? – удивилась Руфина, показывая на рукав своей куртки.

Ковальский подошёл, снял белесую нить и пояснил:

– Это семена степного ковыля, смотри… Просушенные летним солнцем ости легко подхватываются ветром и летят неведомо куда, пока где-то не опустятся. Трава мешает семени добраться до земли. И лишь когда в росистую ночь ость отсыреет, ввинчивает острое семечко в почву. Утром солнце начинает подсушивать её. Ость скручивается и отрывается, уносимая ветром. Семечко остаётся. Из него появляется потом пушистый красавец – ковыльный веер…

Руфина смотрела на Ковальского изумлёнными глазами. Ноздри её мелко и чувственно подрагивали. Она приблизилась и, обняв Александра, поцеловала в губы. Когда их дыхание возобновилось, прошептала:

– Ты рассказывал, как поэт! – И вновь приблизила свои губы…

– Мне завидно! – отреагировал негодный Суслов.

Смутившись, Руфина легонько оттолкнулась от Ковальского. – Хотите, стихи почитаю, – предложил подошедший Румянцев.

– Хотим! – ответила за всех Руфина.

Николай легко провёл рукой у своего лица, отведя в сторону паутинку, и начал:

– Цветы мне говорят: «Прощай!» —Головками склоняясь ниже,Что я навеки не увижуЕё лицо и отчий край.Любимая, ну, что ж! Ну, что ж!Я видел их и видел землю,И эту гробовую дрожь,Как ласку новую приемлю…

Голос чтеца оказался на удивление чист и мягок. Он на мгновение затих и, видя, что все внимательно слушают, продолжил:

– И потому, что я постигВсю жизнь, пройдя с улыбкой мимо,Я говорю на каждый миг,Что всё на свете повторимо.Не всё ль равно – придёт другой,Печаль ушедшего не сгложет,Оставленной и дорогойПришедший лучше песню сложит.И песне внемля в тишине,Любимая с другим любимым,Быть может, вспомнит обо мне,Как о цветке неповторимом.

Едва Николай закончил, Руфина захлопала в ладоши.

– Замечательно, Есенин в степи!

– Не ожидал! – удивился Ковальский. – На рыбалке ты не читал стихов. Да так проникновенно!

– Там кругом вода, а здесь – степь! Не удержался!

– И Руфины не было, – добавил Суслов, засмеявшись.

После небольшой паузы Николай произнёс:

– Странно, что у Есенина о реке нет ни одного стихотворения. А вырос на Оке.

– Неужто так? – отозвался Суслов.

– Да, – продолжал Румянцев. – Есть такие строчки: «На кукане реки тихо песню поют рыбаки…». Но вот штука какая… – сказал так и замолчал.

– Ну, говори, – не терпелось Руфине.

Николай ответил:

– Я – рыбак, знаю, что такое кукан. Это приспособление из лески, верёвочки или проволоки. На него надевают через жабры пойманную рыбу, понимаете?

– А-га, – сказал Суслов. – И что же?

– Когда сажаешь рыбу на кукан, жабры рвутся, руки в крови, рыба – тоже…

– И что же? – снова спросил Суслов.

– «Что же»? Вот посади тебя на кукан? Какую песню запоёшь?

Лицо Суслова превратилось в сплошную гримасу.

– Ну, ты, начальник, даёшь, – сказал он. – Так можно испортить, что угодно, не только стихи.

– Вот и я говорю, – невозмутимо продолжал Николай. – Какая на кукане песня?

Руфина заступилась за поэта так энергично, будто тот из их компании, только отлучился куда-то.

– Ну, что вы, ребята, Есенин – гений. Поверим ему! Это же поэзия! Её нельзя иными законами выверять. Только поэтическими. – И добавила задорно: – Какие вы все молодцы! Мне так хорошо с вами!

* * *

Добравшись до села, они пересекли его, не останавливаясь, и оказались на шоссе, ведущем к озеру Бобровое и далее к селу Покровка.

Постояли на высоком берегу озера, наблюдая, как на илистой косе со стороны села пошумливает огромная стая куликов.

Ковальский вспомнил, что на другом конце озера обычно много ежевики. Захотел порадовать спутников.

Когда подъезжали к заветному овражку с ежевикой, наткнулись на Николая Яндаева. Он, как всегда, скакал трусцой на своём меринке. Стадо растянулось в ложбинке между озерами Бобровое и Латинское.

«Примета хорошая, – подумал Ковальский. – Попробую на удачу загадать. Если узнает меня, то у нас с Руфиной всё будет хорошо, нет – не судьба».

Когда приблизились, Александр поприветствовал Яндаева и спросил:

– Сашка-то, брат, в Ташкенте так и живёт?

– А ты кто такой, не припомню?

«Ну, вот… – упало сердце у Ковальского. – Не судьба».

– Вместе учились, я Ивана Головачёва внук, Ковальский.

– А что ж я тебя сразу не признал? Сильно изменился.

– А ты – нет.