Под пятой. (Мой дневник 1923 года)

В(асилевский) говорит, что квартиру его описали. Вообще он въехал неудачно. Но (вы) поймите. Старый, убежденный погромщик, антисемит (Бобрищев-Пушкин) пишет хвалебную книжку о Володарском, называя его "защитником свободы печати". Немеет человеческий ум.

В(асилевский) говорит обо всем этом с каким-то особенным, подпрыгивающим, рамо(лен)тным {от франц. ramolli - старчески расслабленный, близкий к слабоумию} весельем. Был один момент, когда он мне жутко напомнил старика Арсеньева. Все они настолько считают, что партия безнадежно сыграна, что бросаются в воду в одежде. Василевский) одну из книжек выпустил под псевдонимом. Насчет первой партии совершенно верно. И единственная ошибка всех Павлов Николаевичей и Пасманников, сидящих в Париже, что они все еще доказывают первую, в то время как логическое следствие - за первой партией идет совершенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней комбинации - Бобрищев погибнет. Забыл: пьеса ли это, (или) это роман "Странник играет под сурдинку".

В(асилевский) же мне рассказал, что Алексей Толстой говорил: --Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов. Грязный, бесчестный шут.

В(асилевский) же рассказал, что Демьян Бедный, выступая перед собранием красноармейцев, сказал:

– Моя мать была блядь...

* * *

В состоянии безнадежной ярости обедал у Валентины. (...) помещался этот тюремный человек с Поварской. Громадная разница между ним и клопом, и напрасно еврейские девушки приравнивают. Это слишком примитивная солдатчина. Есть огромная разница: клопа давить неприятно. Примитивы этого не поймут. Никто, как свой. И свои могут напортить хуже, чем чужие, черт бы их взял.

* * *

Записи под диктовку есть не самый высший, но все же акт доверия.

* * *

Сегодня сообщение о том, что убили еще одного селькора в провинции - Сигаева. Или у меня нет чутья, и тогда я кончусь на своем покатом полу, или это интродукция к совершенно невероятной опере.

* * *

Запас впечатлений так огромен за день, что свести их можно только обрывками, с мыслью впоследствии систематизировать их. День, как во время севастопольской обороны, за (месяц), месяц - за год. Но где же мои матросы?

* * *

Самым чудовищным из всех рассказов В(асилевского) был рассказ о том,

как Френкель, ныне московский издатель, в прошлом раввин (вероятно, и сейчас, только тайный), ехал в спальном международном вагоне из С.-Петербурга в Москву. Это один из крупных узлов, который кормит сейчас в Москве десятки евреев, работающих по книжному делу. У него плохонькое, но машинно налаженное дело в самом центре Москвы, и оно вечно гудит, как улей. Во двор Кузнецкого переулка вбегают, из него убегают, собираются. Это рак в груди. Неизвестно, где кончаются деньги одного и где начинаются деньги другого. Он очень часто ездит в Петербург, и характерно, что его провожают почтительной толпой, очевидно, он служит и до сих пор дает советы о козе. Он мудр.

* * *

Сегодня - еще в ярости, чтобы успокоить ее, я перечитываю фельетон петербургского фельетониста 70-х годов. Он изображает музыку в Павловске, и еврея изображает в презрительной шутке, с акцентом: - Богу сил.

* * *

Сейчас я работаю совершенно здоровым, и это чудесное состояние, которое для других нормально, увы - для меня сделалось роскошью, это потому, что я развинтился несколько. Но, в основном, главном я выздоравливаю, и силы, хотя и медленно, возвращаются ко мне. С нового года займусь гимнастикой, как в 16-м и 17-м году, массажем и к марту буду в форме.

* * *

Есть неуместная раздражительность. Все из-за проклятого живота (и) нервов. Записи о своем здоровье веду с единственной целью: впоследствии перечитать и выяснить, выполнил ли задуманное.

* * *

Порхают легкие слушки, и два конца из них я уже поймал. Вот сволочи.

26-го декабря. (В ночь на 27-е).

Только что вернулся с вечера у Ангарского - редактора "Недр". Было одно, что теперь всюду: разговоры о цензуре, нападки на нее, "разговоры о писательской правде" и "лжи". Был(и): Вересаев, К..., Никандров, Кириллов, Зайцев (П. Н.), Ляшко и Львов-Рогачевский. Я не удержался, чтобы несколько раз не встрять с речью о том, что в нынешнее время работать трудно, с нападками на цензуру и прочим, чего вообще говорить не следует.

Ляшко, пролетарский писатель, чувствующий ко мне непреодолимую антипатию (инстинкт), возражал мне с худо скрытым раздражением:

– Я не понимаю, о какой "правде" говорит т. Булгаков? Почему все (...) нужно изображать? Нужно давать "чер(ес)полосицу" и т. д.

Когда же я говорил о том, что нынешняя эпоха - это эпоха сви(нства) -- он сказал с ненавистью:

– Чепуху вы говорите...

Не успел ничего ответить на эту семейную фразу, потому что вставали в этот момент из-за стола. От хамов нет спасения.

* * *

Лютый мороз. Сегодня утром водопроводчик отогрел замерзшую воду. Зато ночью, лишь только я вернулся, всюду потухло электричество.

* * *

Ангарский (он только на днях вернулся из-за границы) в Берлине, а, кажется, и в Париже всем, кому мог, показал гранки моей повести "Роковые яйца". Говорит, что страшно понравилось и (кто-то в Берлине, в каком-то издательстве) ее будут переводить.

* * *

Больше всех этих Ляшко меня волнует вопрос - беллетрист ли я?

* * *

Отзвук в разговоре у Анг(арского) имел и прогремевший памфлет - письмо Бернарда Шоу,- напечатанный во вчерашнем номере "Известий". Радек пытается ответить на него фельетоном "Мистер П(ик)вик о коммунизме", но это (...).

В памфлете есть место: "бросьте и толковать о международной революции - это кинематограф".

В ночь на 28-е декабря.

В ночь я пишу потому, что почти каждую ночь мы с женой не спим до трех, четырех часов утра. Такой уж дурацкий обиход сложился. Встаем очень поздно, в 12, иногда в 4 час, а иногда и в два дня.

И сегодня встали поздно и вместо того, чтобы ехать в проклятый "Гудок", изменил маршрут и, побрившись в парикмахерской на моей любимой Пречистенке, я поехал к моей постоянной зубной врачихе, Зинушке. Лечит она два моих зуба, которые по моим расчетам станут важными. Лечит не спеша, хожу я к ней не аккуратно, она вкладывает ватку то с йодом, то с гвоздичным маслом, и я очень доволен, что нет ни боли, ни залезания иглой в каналы. Пока к ней дополз, был четвертый час дня. Москва потемнела, загорелись огни. Из окон у нее виден Страстной монастырь и огненные часы.

Великий город - Москва. Моей нежной и единственной любви, Кремля, я сегодня не видал. После зубной врачихи был в "Недрах", где стра(ш)ный Ангарский производит какой-то разгром служащих. Получил благодаря ему 10 рублей. И вот по Кузнецкому мосту шел, как десятки раз за последние зимние дни, заходя в разные магазины. Нужно купить то да се. Купил, конечно, неизбежную бутылку белого вина и полбутылки русской горькой, но с особенной неясностью почему-то покупал чай. У газетчика случайно на Кузнецком увидел 4-й номер "России". Там - первая часть моей "Белой гвардии", т. е. не первая часть, а первая треть. Не удержался и у второго газетчика, на углу Петровки и Кузнецкого, купил номер.