Под сенью Дария Ахеменида

От нашего ряда за столом встал высокий, худой и хмурый офицер. Хмурым он был всегда, и, надо полагать, сия его хмурость должна была показывать, сколько мы как армия были ни на что не способны, если до сих пор не очистили путь для армии его величества британского короля на этот самый Мосул. Он встал, выпрямился в спине, снял отчего-то с левой руки перчатку.

– Благодарю вас, сэр генерал, - сказал он Николаю Николаевичу тоже по-английски и далее по-английски же стал говорить и смотрел только на Николая Николаевича. Острый кадык его заходил вверх-вниз поршнем.

В его обращении только к Николаю Николаевичу, в его английском языке я нашел оскорбительное. “Отчего же нам посылают обязательно таких монстров?” - подумал я в неприязни и сам себе ответил, что англичане считают нас варварами и монстров к нам посылают намеренно, дабы подчеркнуть свое к нам, мягко говоря, небрежение и дабы нас дисциплинировать. С таким монстром не очень-то сговоришься. Он будет упрямо и методично проводить свою линию.

Излишне говорить еще раз, что английского языка я не любил и не учил. А потому на английский язык майора Робертса я поморщился и увидел, что поморщился и сидящий напротив меня корпусной ветеринар Иван Васильевич Шольдер.

– Сейчас уже он нам всю историю Британии со всеми ее заслугами перед нами расскажет, - сказал Иван Васильевич с характерным еврейским выговором.

– Да уж нагагачит, - сказал я.

Гагакал сэр Робертс довольно длинно. А сути вышло только то, что высадкой в Месопотамии англичане в период турецкого наступления в Алашкертской долине оттянули на себя часть турецких войск, то есть явились спасителями матушки-России, и теперь пришел черед расплатиться, тем более что у господина Таунсенда и его бравых солдатиков провианта было ровно до тринадцатого апреля, из чего выходила нам задача к этому числу прогуляться на семьсот верст, как говорят малороссы, с гаком и шашками снять блокаду. Задачу, которую я отгадал еще до совещания, перевел мне на русский язык приставленный к сэру Гусю - раз уж прогагакал, то и Гусь - генерального штаба капитан Коля Корсун.

– Перескажи человечьим языком, Коля, что он там сказал, - попросил я.

– Та шо, - передразнил он нашего общего друга сотника Василия Даниловича Гамалия.
– Та шо, балакають англычане, шо ти ж самые нимци, тильки чуток похуже!
– Потом же сказал: - А если по-человечьи, как ты выразился, то…

– Про Алашкерт я понял, - перебил я.

– Да, - сказал Коля.
– Тогда вот. Мы до самых печенок должны проникнуться, что пропитания в сей Кут-Эль-Амаре, то есть бифштексов, мармеладу и горячего какао, им хватит только до тринадцатого апреля. Двенадцатого они отужинают, а наутро тринадцатого выглянут в нашу сторону, и если не увидят нас, то пойдут в туретчину: “Ах, эти варвары не смогли даже каких-то семьсот верст с гаком проскакать! Ну, все, с нас хватит! Feci quod potui, сделали что могли, так сказать!”

– Потуи, потуи, - сказал я, ибо сказать больше было нечего.

Нас слушал ветеринар Иван Васильевич Шольдер. Я вспомнил, что хотел к нему обратиться по поводу моего жеребчика Локая.

– Коля, прости, а то опять забуду!
– сказал я и попросил Ивана Васильевича выслушать меня.

– Так давайте сейчас уже его посмотрим, - предложил Иван Васильевич.

– Капитан Норин! Борис Алексеевич, вас приглашает Николай Францевич, - взял меня под локоть ординарец Баратова хорунжий Гацунаев.

– Вы, хорунжий, уже… - хотел я пошутить на тот счет, что он заменяет и адъютанта у генерала Эрна.

– Да ведь он вчера свалился в горячке. Разве вы не знаете?
– перебил меня хорунжий Гацунаев.

– Прошу прощения, - сконфузился я.

– Да что вы, капитан!
– улыбнулся он.

– Подождете, Иван Васильевич?
– попросил я.

– Уже что останется делать ветеринару, если он будет думать о себе как о генерале Таунсенде!
– сказал Иван Васильевич с намеком, что генерал Таунсенд не собирается долго, то есть далее тринадцатого апреля, ждать.

– Операция спланирована, Борис Алексеевич, - сказал Николай Францевич, выставляя на боковой столик чай и сладости.
– Она будет иметь международный резонанс, естественно, отражаясь на авторитете России. Как ее проводить нашими силами - ну да Бог не выдаст. А я вас вот что вызвал. В рейд, назовем операцию рейдом, в рейд пойдет дивизия князя Белосельского-Белозерского. Это вот, - Николай Францевич взял листок, - это Шестнадцатый Тверской драгунский - чуть более пятисот сабель, Семнадцатый Нижегородский драгунский - чуть более пятисот сабель, Восемнадцатый Северский драгунский - чуть более четырехсот сабель, Первый Хоперский казачий - шестьсот шашек. Из пехотных частей - только пограничники полковника Юденича, тезки нашего командующего фронтом. Это два неполных полка, то есть в совокупности две тысячи штыков. Ну и, собственно, то, зачем я вас пригласил. Артиллерии в рейд придается восемь стволов, - Николай Францевич глазами призвал меня усмехнуться, но я не внял призыву.

– Восемь стволов, - взял снова серьезный тон Николай Францевич.
– Это неполная Терская казачья и неполная конная кавалерийской дивизии батареи. Как вы уже догадываетесь, нужна координация их работы. Я рекомендовал Николаю Николаевичу вас в качестве командующего этой войсковой единицей, - он снова попытался усмехнуться, но снова остался серьезен.
– Двадцать первого, как вы слышали, операция начинается. Принимайте обе батареи. Приказ подготовлен и подписан, - он подал листок с приказом.
– И дай вам Бог.

По общему мнению, генерал-лейтенант князь Белосельский-Белозерский был неплохим человеком, жуиром и острословом. Но он был, извините, паркетным генералом, то есть службу провел в свите государя-императора, - со всеми вытекающими отсюда последствиями. И мой вопрос ясно намекал на это. И хвала Аллаху, аллайхи салам, как говорят персы, что Николай Францевич не сделал мне выволочку.

Иван Васильевич Шольдер курил во дворе. Я велел моему вестовому Семенову привести Локая.

– Кажется, он болеет. В глаза ему смотреть - сил нет, - сказал я.

Семенов привел моего вороного жеребчика. Иван Васильевич полез ему в зубы, в ноздри, в уши, в пахи, подавил селезенку, понюхал из ноздрей, проверил бабки, копыта, обошел вокруг, поприкладывал трубку.

– Что скажу, Борис Алексеевич. Видите, ноздри и уши чистые. Живот не вздутый. Селезенка и прочее в порядке. Легкие в порядке. Иначе бы из ноздрей потягивало, что из солдатской казармы ранним утром.

– Так ведь невеселый. Смотрите, будто болеет!
– сказал я.

– Недокорм наблюдается, - продолжил Иван Васильевич характеризовать Локая.
– Но это у всех наших лошадей. Попробуйте его морковью покормить, только не усердствуйте. Так, понемногу. А смотрит он и вправду, как наш раввин в Тору. Он уже у вас…

– Полгода. Он привезен из Туркестана с Закаспийской бригадой. Потом достался казаку Первого Уманского полка, после его гибели в Алашкертской долине достался мне, - сказал я.

– Не кабардинец?
– спросил Иван Васильевич и сам же сказал: - Уже вижу, что задаю глупый вопрос. Локай - значит, локайской породы. А до вас как его уже звали?

– Неужели тоскует?
– воскликнул я.
– Понятия не имею, как его звали. Я стал звать Локаем, по породе, потому что записан он локайской породой.

– Ну, что же вы хотите! Давайте будем вас звать не ваше высокоблагородие господин капитан, а давайте вас назовем цырульником Мовшей Рабиновичем!
– тоже воскликнул Иван Васильевич.

– Так ведь он на Локая отзывается. Видите, уже ушами прядает на нас!
– возразил я.

– Таки что, скажите, ему остается!
– развел руками Иван Васильевич.

– Ну, здоров, и слава Богу! А то ведь - на эту чертову Кут-Амару!
– вроде бы успокоился я.

– А скажите, Борис Алексеевич, да, вот мне в голову пришло, скажите, с кем-нибудь из лошадей он дружит?
– спросил Иван Васильевич.