Под сенью молочного леса (сборник рассказов)

– Он волочится за женщинами, - опять вставил Уилл Сентри.

– Как и ты, - возразил мистер Бенджамин Франклин, - но только ты в мыслях.

В конце концов дядюшка одобрил весь список; в какой-то момент он сделал паузу и сказал, перескочив через одно имя:

– Не будь мы христианской общиной, мы бы утопили этого Боба Скрипача в море.

– Можно сделать это в Порткоуле, - ответил мистер Франклин и вскоре после этого поднялся уходить, а Уилл Сентри следовал за ним на расстоянии не больше дюйма, и их по-воскресному начищенные ботинки скрипели по кухонному полу.

И незамедлительно возникла дядюшкина жена - прямо перед кухонным шкафом, с фарфоровой собачкой в руке. Вот это да, - подумал я про себя опять, - ты видел когда-нибудь такую женщину, если она вообще женщина? Свет на кухне еще не был зажжен, и она стояла в перекрещениях теней, и тарелки на буфете позади нее поблескивали, как белые и розовые глазки.

– Мистер Томас, если вы уедете в следующую субботу, - сказала она дядюшке своим слабым, шелковым голоском, - я уеду домой, к маме.

Ничего себе, - подумал я, - у нее еще и мама есть. Ну прямо старая плешивая мышь - а будь их целая стая, не хотел бы я с ними повстречаться в темном месте.

– Я или шарабан, мистер Томас.

Я бы сделал выбор без промедленья, но дядюшке потребовалось почти полминуты, чтобы наконец сказать:

– Ну что ж, Сара, любовь моя, я выбираю шарабан.

Он взял ее под мышки, поднял, поставил на кухонный стул, и она треснула его по голове фарфоровой собачкой. После этого он снял ее со стула, и тогда уж я сказал: Спокойной ночи.

Всю оставшуюся часть недели дядюшкина жена быстро шмыгала по дому со своей вездесущей тряпкой для пыли и шебуршилась по углам, а дядюшка сопел, трубил и надувался, а я все время старался чем-нибудь заняться, чтобы не попадаться им под руку. А за завтраком в субботнее утро, в то самое утро, на которое был назначен отъезд, я обнаружил на кухонном столе записку. Вот что в ней говорилось: В кладовке есть немного яиц. Перед тем как лечь в постель, снимай ботинки. Да, дядюшкина жена ушла, исчезнув с быстротой молнии.

Увидев эту записку, дядюшка вытащил из кармана полотнище носового платка, и трубы его издали такой рев, что тарелки на буфете задрожали.

– Одна и та же история каждый год, - сказал он. Потом взглянул на меня.
– Нет, в этом году есть кое-что новое. Ты должен поехать со мной, и мне страшно подумать, что скажут об этом все остальные.

Шарабан подкатил, и когда все участники поездки увидели нас с дядюшкой - мы выскочили вдвоем из лавки, оба наглаженные, начищенные, при полном параде - они зарычали, как звери в зоологическом саду.

– Вы берете мальчишку?
– спросил мистер Бенджамин Франклин, когда мы уже влезли в шарабан. Он посмотрел на меня с откровенным ужасом.

– Мальчишки - это отвратительно, - проронил мистер Уизли.

– Он за него не платил, - вставил Уилл Сентри.

– Для мальчишки места нет. И потом, их в шарабанах вечно укачивает.

– И тебя тоже, Энох Дэвис, - ответил дядюшка.

– С таким же успехом можно брать с собой и женщин.

По тому, как было произнесено это слово, стало ясно, что женщины гораздо хуже мальчишек.

– Уж лучше, чем брать дедушек.

– Дедушки - это тоже отвратительно, - сказал мистер Уизли.

– А что мы с ним будем делать, когда остановимся подкрепиться?

– Я дедушка, - добавил мистер Уизли.

– До открытия осталось ровно двадцать шесть минут, - заорал старичок в панамке, не глядя на часы. Про меня они тотчас забыли.

– Молодчина!
– закричали они мистеру Кадвалладуру (а это оказался он), и шарабан тронулся в путь по улице нашего городка.

Несколько хмурых женщин с порогов своих домов мрачно смотрели вслед удалявшемуся шарабану. Какой-то малыш помахал нам ручкой, но мать наградила его оплеухой. Было чудесное августовское утро.

Мы выехали из городка, переехали через мост и поднимались уже по холму к Стиплхэтскому лесу, и вдруг мистер Франклин, держа в руках список, громко закричал:

– А где старина О. Джонс?

– Где старина О.?

– Старина О. остался.

– Без старины О. мы ехать не можем.

И, хотя мистер Уизли шипел всю дорогу, мы повернули и поехали обратно в городок, где на пороге "Принца Уэльского" старина О. Джонс терпеливо ждал, покинутый всеми, с холщовой сумкой в руках.

– Мне вовсе не хотелось ехать, - заявил старина О. Джонс, когда они втащили его в шарабан, похлопывая по спине, усадили на сиденье и всучили в руки бутылку, - но я ведь езжу всегда.

И мы покатили через мост, вверх по холму, в зеленых потемках леса, по пыльной дороге, и мимо мелькали ленивые коровы и утки. Вдруг мистер Уизли заорал:

– Остановите омнибус! Я оставил зубы на камине!

– Ну и что?
– ответили ему.
– Вы же никого кусать не собираетесь.
– И ему дали бутылку с соломинкой.

– А если я захочу улыбнуться?
– спросил он.

– Нет, нет, только не вы, - ответили ему.

– Который час, мистер Кадвалладур?

– Осталось двенадцать минут!
– прокричал им в ответ старичок в панамке, и все в один голос начали поносить его.

Шарабан остановился у дверей "Горной овцы" - маленькой, неказистой таверны, соломенная крыша которой напоминала парик, изъеденный стригущим лишаем. На флагштоке у мужской уборной развевался флаг Сиама. То, что флаг был сиамским, я знал по сигаретным коробкам. Хозяин таверны стоял на пороге, приветствуя нас с улыбкой прикинувшегося овечкой волка. Это был долговязый поджарый мужчина с гнилыми зубами, сальными завитками на лбу и сверлящим взглядом.

– Какой чудесный летний день!
– произнес он и тронул завиток когтистой лапой.

Точно так же он обратился к горной овце прежде, чем сожрать ее, подумал я про себя. Честная компания, блея, высыпала из повозки и кинулась в таверну.

– Присмотри-ка за шарабаном, - сказал мне дядюшка, - чтоб никто его не увел.

– Да некому тут его увести, - ответил я, - разве что коровам.
– Но дядюшка уже самозабвенно трубил в свой рог внутри таверны.

Я смотрел на коров, а они на меня. Больше нам просто ничего не оставалось. Три четверти часа тянулись, как долгая тягучая туча. Солнце бросало свои лучи на пустынную дорогу, забытого, никому не нужного мальчишку и коров с бездонными, как озера, глазами. Компания в темноте таверны была уже до того переполнена счастьем, что била посуду. Бретонец из "Лукового Шони", в берете, со связкой луковиц на шее, подкатил на велосипеде и остановился у дверей.

– Quelle un grand matin, monsieur* - сказал я.

* Какое прекрасное утро, сударь (искаж. фр.).

– Ба, да тут французы!
– воскликнул он.

Я пошел за ним по коридору и заглянул внутрь. Участников поездки я узнал с трудом. У всех изменился цвет кожи. С лицами из свеклы, ревеня и переспелой арбузной мякоти они с гиканьем отплясывали в темной, застланной дымом комнате, словно чудовищно постаревшие сорванцы, а посредине раскачивался дядюшка, состоящий из рыжих усов и множества животов. На полу лежали разбитый бокал и мистер Уизли.