Под сенью проклятия

Та сидела тихо, уставившись в одну точку, время от времени вздрагивала. То ли гребень в Вельшиных руках за волосы цеплялся, то ли мысли у неё были свои, нехорошие.

Девки молчали, Саньша плакала, я бездумно перекладывала сухие пучки. Хрупкая листва отламывалась от ссохшихся стеблей, припорашивая корзину блекло-зеленым снежком. Потом из-за полога начали доноситься голоса, болтавшие не по-нашему, не по-тутешски — здешние возвращались в свои закутки. Оконце напротив полога начало затягиваться теменью, Рогор принес зажженную свечку.

Мало-помалу щеки Саньши высохли, а Вельша наконец оставила волосы Арании в покое. Одна Алюня все ещё продолжала сидеть перед сестрицей на корточках, разминая белые, никогда не знавшие работы пальцы.

Потом по проходу зазвучали тяжелые шаги — тяжелее, чем у тех, кто до сих пор там ходил. Полог сдвинулся, в закуток заглянула толстуха в платье цвета давленой смородины. Тяжело сказала:

— Аранслейг, время идти в общинный дом. Пора начинать прощание с твоей матерью.

Арания вздрогнула, выдрала руку из пальцев Алюни.

— Иду, тетя Элсейг.

Толстуха исчезла. Моя сестра на мгновенье скривила рот, как дите перед тем, как заплакать. Потом вскинулась, тряхнув головой, как молодая кобыла, и лицо её стало как раньше — спокойным, словно она за окошком сидела, и оттуда на всех смотрела. Распорядилась:

— Платье мне. Потемней. Никаких украшений.

Алюня вместе с Вельшей кинулись выполнять. В растворе полога мелькнул Рогор, сказал быстро:

— Госпожа Аранслейг, госпожу Тришу тоже бы надо взять с собой.

Сестрица кинула острый взгляд на Саньшу.

— Ты. Утри слезы и причеши госпожу Тришу. Она должна выглядеть достойно.

— И вот ещё что. — Сказала я быстро. — Гребень. Твои волосы нельзя оставлять где попало. Если ты и впрямь не хочешь остаться здесь как мужняя жена.

Сестрица бросила взгляд через плечо. Туда, где на покрывале лежал брошенный Алюней гребень.

— Саньша. — начала было она.

Та двинулась, но я опередила. Шагнула, вытянула скатку темных волос из частокола зубьев.

Тут в закуток вернулись Вельша с Алюней. Прошли гуськом между топчанами, почтительно, под локотки, вздели Аранию на ноги. И принялись её переоблачать.

Саньша тем временем кинулась за мной с гребнем — потому что я спешно нагнулась над краем топчана, где до этого сидела госпожа сестрица.

На пестрядинном покрывале нашлись ещё два волоса. Я сожгла все волосья над свечей — Арания смотрела неотрывно. Облизнула губы, объявила:

— Все поняли? Волосы мои собирать, госпоже Трише отдавать.

Девки дружно закивали. Саньша наконец меня поймала, усадила на топчан, нажав сильными ладонями на плечи. Потом быстро расплела косу, в два счета, больно обдирая гребнем кожу на голове, причесала мои лохмы. Да так и оставила — по-господски.

И мы отправились прощаться с Морисланой. Девки, Алюня, Вельша и Саньша, с нами не пошли.

Кое-где в закутках сидели — где дети, а где и норвинские девки с парнями. По краям пологов пробивался свет, слышались молодые, иногда полудетские голоса. У выхода нас поджидал Рогор, держа в руке толстую горевшую лучину. Рядом с ним стоял насупившийся Сокуг.

Арания два раза оступилась, пришлось подхватить её под руку. Так мы и вышли на двор перед общинным домом, где стояла толпа норвинов. Перед нами расступились, освобождая дорогу. Мы вошли в распахнутые двери общинного дома — и тут же увидели Морислану.

Норвины закатили телегу с её телом внутрь, разобрав борта и навес. Она лежала, утопая в хладолисте. На каменных столбах, в два ряда подпиравших скаты крыши, горели факела, и серебряное шитье на алом платье сияло. С первого взгляда мне даже показалось, что Морислана шевелится. Я отступила, сглотнула — и только потом поняла, что это мне чудится.

Арания застыла на мгновенье, глядя на матушку. Потом двинулась вперед.

Мы встали сразу за телегой. Рогор замер у меня за плечом, а Сокуг за спиной Арании. Кто-то гортанно крикнул, и норвины начали заходить внутрь. Впереди всех шагал крепкий мужик лет под пятьдесят, за ним ещё двое — постарше и побелее сединами.

— Моё сердце плачет о тебе, дочь моего брата Морислейг. — Остановившись у телеги, сказал мужик.

И Арания отозвалась ровным голосом:

— Моя мать принимает твои слезы, дядя Ургъёр.

Норвины все шли и шли, приговаривая:

— Мое сердце плачет о тебе, сестра моя Морислейг. тетушка Морислейг. — и уходили назад, за наши спины.

Арания раз за разом отвечала:

— Моя мать принимает твои слезы, дядя Эргас. принимает твои слезы, сестра Наслейг.

Сзади рядками стояли накрытые столы. Оттуда тянуло сытным духом еды. А у меня с утра во рту крошки не было, так что живот к спине уже присох. Но думки о еде в голову не шли — Морислана лежала прямо передо мной, и с моего места виден был лоб под темными волосами, раскиданными по хладолисту. А ещё щека с ресничинами. То ли с устатку, то ли ещё с чего, только мне все мерещилось, что ресничины дрожат.

Уже после я сообразила, что это из-за факелов. Пламя горит, тени дергаются, вот и чудится всякое.

Единственно, что хотелось — пить. Аж губы коркой пошли. А тут ещё жар от факелов шел, и я боялась, как бы не сомлеть. У Арании, у той голос осип, пить небось хотелось не меньше моего. Только она все проговаривала раз за разом:

— Моя мать принимает твои слезы. моя мать принимает.

Ручеек народу иссяк как-то вдруг. Я от облегчения выдохнула с хрипом, Арания рядом покачнулась, привалилась ко мне плечом. Рогор прошептал над ухом:

— Сейчас я заведу разговор об убийстве Морислейг. И о легеде. Готовься.

Легед это плата за кровь, припомнила я. Арания уже отлепилась от меня и пошла куда-то назад. Пришлось кинуться следом.

Ближайший к телеге стол оказался пуст. За другими столами все расселись лицом к нам. За первым сел дядя Ургъёр. По бокам у него примостились ещё несколько мужиков, таких же, как он — немолодых и седых.

Арания боком пробралась на лавку, уселась посередке, лицом к дяде Ургъёру. Я через лавку просто перешагнула — ноги-то у меня не усохшие. Рогор и Сокуг, как ни странно, уселись с нами рядышком. Рогор с моей стороны, Сокуг со стороны Арании. Причем сестрица в их сторону даже не глянула.