Под стеклянным колпаком

Самым ошеломительным в этом лице была сверхъестественная концентрация ярких, контрастных красок.

Я улыбнулась.

Харя на картинке расползлась в кривой ухмылке.

Через минуту после того, как раздался оглушительный грохот, в палату ворвалась другая медсестра. Она бросила взгляд на разбитое зеркало и на меня, стоящую посреди слепых белых осколков, и поспешила увести свою младшую напарницу за дверь.

— Я же говорила тебе, — донесся до меня ее рассерженный голос.

— Но я только…

— Я же тебе говорила!

Я слушала с определенным интересом. Кто угодно может нечаянно уронить зеркало. Я не понимала, почему они так раскудахтались.

Старшая из сестер вернулась в палату. Она встала напротив меня, сложив руки на груди, и сердито на меня посмотрела.

— Теперь семь лет счастья не будет.

— Что?

— Я сказала, — медсестра повысила голос, как будто разговаривала с глухою, — что теперь семь лет счастья не будет.

Младшая медсестра вернулась с веником и совком и принялась подметать сверкающие осколки.

— Это предрассудок, — сказала я.

— Да что с ней разговаривать! — Старшая медсестра обращалась теперь к своей ползающей по полу напарнице, как будто меня здесь и не было. — Сама знаешь, куда ее поместят. Там уж они с ней разберутся.

* * *

Через заднее стекло кареты скорой помощи мне было видно, как мелькает одна знакомая улица за другой, купаясь в летней зелени.

Моя мать сидела от меня с одной стороны, а брат — с другой.

Я делала вид, будто не понимаю, почему они решили перевести меня из клиники в нашем городке в бостонскую больницу. А им было тут со мною не справиться.

— Тебя хотят поместить под особый надзор, — сказала мне мать. — А такой надзор нельзя обеспечить в нашей больнице.

— Но мне там нравилось.

У матери чуть напрягся рот:

— Тогда тебе следовало там получше себя вести.

— А что такое?

— Не надо было бить зеркало. Тогда они, возможно, решили бы тебя у себя оставить.

Но, разумеется, я прекрасно понимала, что дело вовсе не в зеркале.

* * *

Я сидела в постели, укрывшись одеялом до самого подбородка.

— А почему мне нельзя вставать? Я ведь не больна.

— Обход, — сказала сиделка. — Тебе будет разрешено встать после обхода.

Она откинула занавеску, за которой была кровать моей соседки, и взору предстала толстая молодая итальянка.

У итальянки были пышные черные волосы, ниспадавшие тугими колечками по всей спине. Ее прическа наводила на мысль о горах или о водопаде. Стоило ей шевельнуться, как вслед за ней трогались с места и все ее волосы, как будто изготовленные из черного картона.

Посмотрев на меня, итальянка хихикнула:

— Чего это тебя сюда упрятали? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Меня посадила сюда свекровь. Она француженка из Канады. — Она хихикнула вновь. — Мой муж знает, что я ее просто не перевариваю, и все равно разрешает ей наносить нам визиты, а стоит ей прийти, у меня ум за разум заходит и язык вываливается изо рта. Они вызвали «скорую», а та привезла сюда. — Она понизила голос. — Ко всем этим шизикам. Ну, а тебя-то они чего упрятали?

Я повернулась к ней в фас, продемонстрировав пурпурную половину лица и затекший зеленым глаз.

— Я пыталась покончить с собой.

Итальянка ошарашенно уставилась на меня. Затем в нарочитой спешке схватила с ночного столика журнал и притворилась, будто читает.

Дверь, расположенная прямо напротив моей кровати, распахнулась, и в палату вошла большая компания юношей и девушек в белых халатах, ведомая седовласым пожилым мужчиной. Все они лучились ослепительными, фальшивыми улыбками. И, улыбаясь, столпились в ногах моей постели.

— Как вы себя чувствуете сегодня, мисс Гринвуд?

Я попробовала определить, который из них ко мне обратился. Терпеть не могу разговаривать с целой кучей народу сразу. И всякий раз в таком случае мне приходится выбирать себе одного собеседника из всей оравы, и я чувствую, как остальные пялятся в это время на меня и, пользуясь своей анонимностью, стараются объегорить. И терпеть не могу, когда спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» — зная, что чувствуешь себя препаршиво, и ожидая услышать в ответ: «Спасибо, хорошо».

— Паршиво.

— Паршиво. Ну что ж, — произнес один из них, а другой покачал головой, слегка улыбаясь. А кто-то третий начал писать мелом на доске.

Затем один из них придал своему лицу солидное и как бы торжественное выражение и спросил:

— А почему вы чувствуете себя паршиво?

Мне пришло на ум, что кое-кто из этих головастых парней и девиц вполне может дружить с Бадди Уиллардом. И тогда они знают о нашем знакомстве, и, выходит, им любопытно посмотреть на меня, чтобы вслед за тем вдосталь обо мне посплетничать. Мне хотелось бы попасть в такое место, где меня не смог бы отыскать никто из знакомых.

— Я не могу заснуть…

Они не дали мне закончить жалобу.

— Но сиделка утверждает, что нынешней ночью вы прекрасно спали.

Надо мной склонились здоровые физиономии совершенно посторонних мне людей.

— Я не могу читать. — Я повысила голос. — Я не могу есть.

И тут я вспомнила, что с самого прибытия сюда жадно поглощаю все, что мне дают.

Мои целители отвернулись от меня и начали о чем-то шептаться. Наконец седовласый сделал шаг по направлению к моему ложу:

— Благодарю вас, мисс Гринвуд. Сейчас мы с вами простимся, но вы остаетесь под постоянным наблюдением врачебного коллектива.

И все они перешли к кровати, на которой лежала итальянка.

— А как вы себя сегодня чувствуете, миссис… — начал кто-то из них, и имя прозвучало длинно, с великим множеством звуков «л», нечто вроде «миссис Томоллилло».

Миссис Томоллилло захихикала:

— Ох, доктор, просто прекрасно. Совершенно прекрасно.

Затем она понизила голос и прошептала что-то, чего я не смогла разобрать. Кое-кто из ее слушателей бросил при этом взгляд в моем направлении. А кто-то сказал: