Под стук колес

Ксению забавляла собственная шалость, нравилось ничегоневедание смуглолицей, а глоток шампанского и сосредоточенное молчание Юдина сняли скованность. Она обнаружила, что нет в ней желания ни нравиться ему, ни оттолкнуть его. Бился в глазах лишь интерес: что с ним сталось и кто он сегодня. Вспомнились прочитанные где-то недавно строки: «Лица у людей являют неугасающую магию и притягивают воображение». Кажется, так говорил кто-то из Рерихов, то ли отец, то ли сын. Лицо Юдина притягивало, и Ксения старалась угадать, что у него на уме и что на душе. Не угадывалось. Зато ясно виделось другое: его совсем не занимала карандашная сетка на блокнотном листе. Думал он о своем, а бумага позволяла сидеть с опущенными глазами и молчать. Юдин сутулился, плечевые швы пиджака сползали вперед. Почти не верилось, что это он прочертил утром фойе Дворца молодцеватым шагом. Желтые мешки под глазами тяжелили лицо. Как могли у столь неулыбчивых губ наметиться вертикальные, самые вредные, с точки зрения женщины, морщинки?

Начальник цеха. Значит, на его лице, на его плечах лежали муки большого и старого комбината, дымящего, коптящего чуда и чудища двадцатого века, требующего целой армии фанатиков. Самыми стойкими среди них были начальники цехов. Они не сдавались — они или умирали, или их убирали. Умирали быстро и легко — так разлетается на куски от малого удара тонкая фарфоровая чашка, давно давшая трещину. Те же, кого убирали, до конца дней своих сгибались под грузом любви, не отданной до последней капли родному чудищу. Всю оставшуюся жизнь они оглядывались назад, как алкоголик на недопитый стакан, силой вырванный из его жадных рук. Девять лет назад Ксения знала кое-кого из начальников цехов — тогда она коротко поработала цеховым врачом. Встречаясь и разговаривая с ними, она не могла избавиться от ощущения, что им тесно — тесно в кабинетах, которые занимали, тесно в обшарпанных газиках, в которых мотались по комбинату, тесно в галстуках, которые носили. Юдин тогда был лишь сменным инженером.

Не столь бесцеремонно, как это делал он, но все же пристально Ксения всматривалась теперь в него. Из каких же фанатиков начальник цеха Юдин? А вдруг из тех немногих, кто ровно пройдет положенный ему путь и благополучно доберется до заслуженной пенсии?

— Да будет вам, — наконец мягко отстранила она юдинскую руку и спрятала листок и карандаш в сумку. — Я же вижу, что вам не до глупостей.

Юдин небрежно и молодецки — а, была не была! — мотнул головой и подмигнул Ксении. Она не улыбнулась — спокойно и терпеливо ждала: приоткроется.

— Что произошло?

— Ну вот сразу и произошло! Все в порядке, Ксения Антоновна, все в полном порядке. Просто состарился.

— Нужны разуверения? Решили пококетничать?

— Уж и нельзя, если я мужчина?

— Вам — нет. Не идет.

— Да нет, я еще ничего. Ведь, правда, я еще ничего, а, Ксенечка Антоновна? — Юдин дурашливо расправил плечи, нарочито ласково похлопал себя по щекам и снова погрустнел и ссутулился. — Комбинат состарился, Ксения Антоновна. Корежит его, трясет, ломает, лихорадит. Трещит по всем швам. Износился бедолага. Штопаем его, штопаем, а толку… Главное — люди изнашиваются, Ксения Антоновна, изнашиваются люди… — Юдин кручинно поморщился и попытался скупой, но неожиданно милой улыбкой переключиться на другую тему. Ксения не приняла улыбку. Он удивился, помолчал. Минутная мягкость стерлась с лица, и тонкие вертикальные складки у губ выпрямились. Юдин стал подробно и серьезно говорить об авралах и авариях, о невыполненных планах и нехватке кадров, о пропавших выходных и праздниках. Цехи старели, как люди, жили с одышкой. Где-то внутри каждого росла и змеилась не всегда видная, но ощутимая трещина. Цехи продолжали работать до той опасной черты, за которой трещина обнаруживалась и обнаруживала, что она не одна, что штопки и заплатки приходились не на самые больные, а лишь на самые видимые раны. Начиналась частичная искусственная пересадка: в цех — нового оборудования, в коллектив — нового руководителя. Старый натруженный организм чаще всего не принимал такое вмешательство и отторгал, а то и корежил, ломал новое и нового, и все повторялось сначала. Юдин говорил о комбинате как об очень большом и больном человеке, конец которого неизбежен, как конец любого живого существа. «Фанатик, — грустно поставила диагноз Ксения. — Ни слова о себе. Фанатик. Не будет ему ровной дороги».

Неожиданно подумалось о том, что ни разу ей не попадался на глаза материал о начальниках цехов в городских газетах. Ежедневно поднимался на газетные страницы рабочий класс, не оставляя места своим командирам. Почему? Или командиры обязаны всегда быть в тени? Или писать о них трудно? — Вечно что-то не так, как надо: один крут характером, другой к женщинам сверхвнимателен, третий служебную машину использует для себя. Есть ли хоть один, который бы идеально устраивал четыре десятка тех, кто стоит над ним, и восемь сотен тех, кем командует?

Юдин то ли почувствовал, что Ксения отвлеклась, то ли понял, что неприлично много, говорит о производстве, но вдруг резко прервал себя:

— Выплеснулся. Вы уж простите. Такой бы разговор под водку с мужиками, а я… Все мы, что ли, такие ненормальные? Даже с женщиной не умеем красиво посидеть.

— Вы пока не самый ненормальный. Не дозрели, — насмешливо уточнила Ксения.

— Ну да? Почему?

— Остальные давно забыли вкус вина и пьют только водку. Даже с женщинами.

Юдин впервые за всю беседу хорошо и охотно рассмеялся.

— Нет, Ксения Антоновна, что и говорить — вы бывалая женщина!

— Это похвала или порицание? Только, пожалуйста, правду.

— Иначе?

— Пошлю за кофе.

— Э, нет! Такой опасности меня нельзя подвергать. Вы уже убедились в моей никуданегодности.

— Увы! — Ксения глянула на часы. — Мне пора, Игорь Леонидович. Спасибо вам.

— За что? Вот если бы я вам букет роз преподнес…

— За все, Игорь Леонидович, за все. За то, что прекрасно справились с ролью народного контролера. За то… за то, что вы есть на свете, что мне дано знать вас.

— Это могло быть важно тогда, девять лет назад. Так я во всяком случае думал.

— Это всегда важно, Игорь Леонидович. Ну вот вы и растерялись. Совсем как у стойки, — Ксения и сама смутилась: такое откровенное удивление плеснули юдинские глаза. Надо ж так обмолвиться: «это всегда важно». И впрямь звучит двусмысленно. Ксения попыталась отшутиться: — Подумайте сами: мы девять лет не виделись. Я уже забыла, что была когда-то молода. А увидела вас и вспомнила — действительно была. А еще через девять лет покажется еще важнее. Встречу вас, седого, сильного, уже не начальника цеха, а, скажем, главного инженера, и шепну себе: вот какие мужчины смотрели на меня с нежностью, значит, не так уж я плоха была. А? Я верю, что так и случится. Вы будете важный, вам сразу отведут стол, и не придется изображать народного контролера.

Юдин не улыбнулся. Что-то изменилось в нем. Недоверчиво дрогнули морщинки у губ, во взгляде затаилась отстраненность. Ксения примолкла. Что произошло? Не то сказала? Или была неискренней, и он это уловил? Поднесла к лицу фужер, поймала короткую и веселую пляску винных искр. Не глотнув, опустила фужер на стол. Сказала несколько фраз и просеяла молча все, что сказала. Может, не к месту высокие слова? Да высокие ли они? Разве она думает иначе? Разве не чудо — увидеть иногда на другой стороне улицы человека, который когда-то волновал тебя и которого волновала ты? Разве не чудо — пройти незамеченным мимо, но уже зная, что он жив-здоров, ходит по улицам города — твоего города — и город от этого сильнее и роднее, что город, как и твоя память, богаче на одну жизнь — на его жизнь? Разве не царапает обида, когда человек, занявший уголок твоей доброй памяти, уезжает, иногда попросту предает улицы, по которым продолжаешь ходить ты? Разве не больно, когда он умирает, а ты еще ищешь в толпе знакомые глаза и, обознавшись, вдруг обжигаешь себя мыслью: его уже нет?

Чем больше Ксения раздумывала и говорила, тем меньше хотелось ей шутить, иронизировать, приземлять свое нечаянное признание и стереть удивление в юдинских глазах.

— А за ваш комбинат я ничуть не боюсь, — неожиданно для себя закончила она.

— Вот как? Разве он и не ваш тоже?

Ксения засмеялась.

— Ну что с ним может случиться, если вы сидите с женщиной, а думаете и говорите только о нем? Не знаю, залатаете вы его или реконструируете. Может, с лица земли сметете и построите новый. Не знаю. Но знаю, что он будет, пока есть похожие на вас. Только, пожалуйста, живите долго, очень вас прошу. Ведь действительно, пока вы ходите по земле, и я сильнее. И богаче…

Юдин подержал на Ксении задумчивый взгляд и залпом выпил свое вино.

— Да что вы в самом деле? — не на шутку рассердилась она. — Я произношу красивые монологи, а вы насупились, будто я вам строгача вкатила. Все. Больше ни слова от меня не услышите. — Ксения поднялась и решительно пошла между столиками. Пока Юдин одевался, пока курил в коридоре за толстой стеклянной дверью, Ксения — шалить так шалить! — черкнула несколько благодарных слов в серую тетрадь в полиэтиленовой обложке. Смуглое лицо за стойкой цвело от удовольствия, а две покупательницы с любопытством косились на танцующий почерк Ксении.