Под высоким крестом
Шрифт:
Покойная Дуся Огдо, долганка, родом из поселка Рыбачий, что на берегу Ледовитого океана, учась вместе со мною в Москве, на литературных курсах, привозила гостинец – рыбу, тоже посола пахучего, хваля ее: «Мягкая, как масло…»
По Чаадаеву, Дуся Огдо – самоедка, дикарка, как и все иркутские родичи; они ведь едят рыбу, «заражающую воздух зловонием».
Но чаадаевский образец – «английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего острова», вместе с иными «образцами», как-то: французами да немцами, если их поскрести, они ведь не меньшие «самоеды».
Всем
В Москве, в пору расцвета знаменитого писательского ресторана, однажды почуял я еще на входе отвратительный запах. Оказывается, устрицы объявились.
«О радость!.. Глотать из раковин морских затворниц жирных и живых…» (А. Пушкин).
А для меня это был запах лепешек-«тошнотиков» из голодного детства. Их пекли из таких же, как устрицы, ракушек, но речных. Даже в голод не всякий мог их есть, тошнило.
А уж в хлебные времена ими даже уток кормить опасались. Утиное мясо будет вонючим.
Так что «прогорклый олений жир», про который лишь слыхал Чаадаев, – это просто местное блюдо. Но не признак дикарства, как и сыр «с плесенью».
Сосед мой, Александр Кузьмич, был родом из Калмыцкой Логани, что на Каспии. Когда приходилось нам баловаться раками, он всегда, смеясь, вспоминал, как морщились калмыки и фыркали: «Русские, как свиньи, даже раков едят».
А уж если вспомнить пристрастие иных народов к конине, собачатине ли, кошатине, блюдам из змей и черепах, саранчи, пауков, лягушек… Кто из них «самоед»: китаец ли, кореец или француз с англичанином, казах, африканец?.. У каждого свой обычай, своя страна, которую, порою наперекор уму, мы любим, и нет в том греха. Потому что эта страна: старый дом и старая мать – родной кров и родная душа, которым замены нет и не будет.
Особенно ясно это понимаешь в час вечерний, когда наступают сумерки.
«Чаадаевские» страницы были написаны и отложены. А на следующий день пришло письмо от читателя – редкая нынче весть. Читатель – грамотный, учитель русского языка и литературы, во втором уже поколении. Это было второе его письмо ко мне. В первом, пришедшем месяц назад, обычные слова благодарности за мною написанное, а им прочитанное. Я ответил, как отвечаю обычно, и даже последнюю книгу послал.
И вот еще одно письмо, удивительным образом подгадавшее к беседам с Чаадаевым, в поддержку последнего и уже из XXI века.
Строки из письма: «Ваш талант оказался зорче, мужественнее, чем Вы сами, – Вы написали „Пиночета. Но написав, не хотите ясно осознать, что Вы написали, – а ведь эта вещь… о русском рабстве, которое в современной России благополучно процветает – в душах людей прежде всего… Я ненавижу… русское рабство…»
А к письму, в приложение, – невеликое сочинение на двух страницах, в котором такие строки:
«…празднование для русского состоит… в узаконенном лентяйничестве – в этом вся радость…Праздновать для англичанина – значит прожить день радуясь, веселясь, в кругу семьи и друзей или посвятить
его Богу… по-английски праздник… буквально святой день…»«Русское слово «„работа» этимологически однокоренное со словом „«раб»… понятие о „чести и „достоинстве мы не знаем. Совершенно некрофильный народ!»
Две страницы «изысканий» в укор русскому языку и народу. И вывод:
«Нет, людям, которые так говорят, никто и ничто не поможет. Мераб Мамардашвили был прав: тут может помочь только атомная бомба».
Университетское образование, пусть и провинциальное. Учитель русского языка и литературы во втором поколении. Не пылкий юноша, а зрелый муж, «очень люблю Россию, никогда не хотел уехать отсюда, хочу жить здесь и умереть».
Но позвольте… Русский народ – по автору – «рабский», «ленивый» и даже «некрофильный». Ему лишь атомная бомба на голову может помочь. И в то же время: «очень люблю Россию», «хочу жить здесь и умереть».
Как это понять? «Территория» красивая: леса, поля и реки? А люди – сплошная мерзость. Бомбу на них!
«Я еврей, – сообщает читатель, – человек другой культуры, человек из иного мира».
Но откуда взялась «иная культура, иной мир», если человек на этой земле, среди этих людей родился, вырос, живет?
Если «Россия» и «русский народ» – понятие лишь географическое, то вольно все это корить, хулить и даже ненавидеть. Но если на этой земле осталась или ушла в мир иной (но была ведь!) хоть единая близкая, дорогая тебе душа, то твой камень – в нее, все твои камни – в нее!
Это они «ленивы», «грязны», «корыстны», «вечно пьяны», «с рабской душой». Потому что Россия – это наши люди, родные, близкие, друзья и товарищи, соседи: мама, отец, бабушка Евдокия Сидоровна и дед Алексей Васильевич, и добрая душа – тетя Нюра – Анна Алексеевна Харитоненко, и еще одна бабушка, Александра Алексеевна Екимова, урожденная Садовникова, из села Хомутова… Это и Прасковья Ивановна Иванькова, и тетя Шура Саломатина, и Марианна Григорьевна Блохина, Василий Андреевич Рукосуев…
Их много и много, ушедших, живых. Но дорогих мне людей. А все мы вместе – наш старый дом, которому имя – Россия.
Долгая осень
Вчера еще был ясный день. А нынче с утра пасмурно, солнца нет. И может быть, потому так сочна зелень травы и листвы, освеженная утренней росою; так нежны переливы цветов: белых и розовых петуний, ярких георгинов, цинний.
Так покоен утренний переклик петухов, воркование горлиц, синичий посвист.
Так просторен и светел мир земной и небесный.
Не верится, что еще неделя-другая – и придется уезжать. Лету конец.
Осень, что ни говори, печальна. Осень природы ли, человека или старого дома. Из нашего гнезда уходят жильцы последние, а молодые не приживаются. Причин много: ветхий кров, старинный быт, для житья непростой.
Уходит наш старый дом вместе со всей округой. Нынче уплывают последние. Суетливая тетка Лида уже не прибежит с новостями; и соседки ее, могучей Гордеевны, тоже нет. Доценковы, Грибановы, старый Фюлер да молодой, до старости форсовитая тетка Мотя… Одни – на кладбище, другие – где-то на доживанье.