Под знаком змеи.Клеопатра

Теперь положение изменилось. Своим триумфом в Александрии Антоний как бы нанес Риму пощечину. Его своевольная раздача владений Клеопатре и ее детям не снискала одобрения у сената, и — что еще хуже — она произошла без согласия Октавия.

В январе последующего года Гай Октавий под именем Гай Юлий сын божественного Цезаря стал консулом на второй срок и должен был выразить свое отношение к этому событию. Он сделал это в резкой и чрезвычайно критической форме. При этом слова «изменник» и «предатель интересов Рима» хотя и не звучали явно, но подразумевались, и Антоний узнал об этом из письма, которое доставил ему посыльный.

Они с Клеопатрой сочли нужным передать нам его содержание в общих чертах. Император взял это на себя и сообщил о нем в той насмешливой и высокомерной манере, которая должна была показать, сколь мало значат для него подобные обвинения. Но именно по этой манере видно было, как задевают его эти упреки и насколько серьезно он их воспринимает. Антоний не мастер был притворяться, и если ему приходилось делать это, вряд ли ему удалось бы обмануть тех, кто знал его поближе.

Император пригласил нас в небольшую комнату для совещаний. Царица и обе ее придворные дамы не присутствовали при этом. Все мы, человек двенадцать, с любопытством слушали, глядя, как Антоний презрительно взял это письмо двумя пальцами и с саркастической улыбкой сказал:

— Дорогие друзья! Прежде чем распространятся какие-то слухи, я хочу, чтобы вы узнали из первых рук, в чем упрекает меня мой высокочтимый товарищ по многим походам триумвир Гай Октавий, именуемый теперь Юлием Цезарем. Я цитирую.

Он развернул свиток на столе и сделал вид, будто читает. Но тем, кто сидел поближе, было ясно видно, что он цитирует наизусть, и это говорило о том, как часто и внимательно изучал он это письмо.

«Это недостойно римского полководца — праздновать на чужбине победу, завоеванную римскими солдатами и на римские деньги, и — что еще хуже — передать военные трофеи клиентальной царице, вместо того чтобы пожертвовать их Юпитеру Капитолийскому».

Антоний поднял свою львиную голову с копной непокорных волос, гордым изогнутым носом и глазами, несколько мутными, но глядящими проницательно и насмешливо,

— Уже первое утверждение лживо. Октавий до сих пор так и не прислал мне две тысячи своих легионеров, обещанных три года тому назад по договору в Сицилии. Всем известно, что в войне с Арменией я использовал в основном иностранные войска. Добрых три четверти моих тогдашних легионеров никогда не ступали на римскую землю. Что же до того, что эта победа завоевана на римские деньги, то ни один денар из Рима не попал в мой карман. Все серебро, из которого были отчеканены монеты, чтобы заплатить моим солдатам, поступило из казны царицы Египта. И если я передал ей большую часть добычи, то она заслужила это своей неоценимой помощью. Более мне нечего сказать. Этот пасквиль — смесь лжи и полуправды — еще, хуже, чем откровенная ложь, потому что его труднее проверить и разоблачить.

Презрительным движением он смахнул свиток, и тот упал на пол. Мы с Алексом вскочили, однако Антоний крикнул:

— Пусть лежит, не пачкайте об него руки. И еще о моем триумфе: я сознательно устроил его в Александрии, чтобы проучить сенат. Теперь они возмущены, эти уважаемые отцы. Но когда Октавий без моего согласия отстранил от власти триумвира Эмилия Лепида и отправил его проконсулом в африканские провинции, я остался ни с чем, так же как и после победы в морском сражении с Секстом Помпеем, когда к нему перешла Сицилия. И ведь не он, а Агриппа одержал эту победу, а он просто объявил Сицилию своей — опять же без моего согласия, — и это не возбудило в Риме ни протестов, ни возмущения. А сейчас, когда я завоевал Армению безо всякой поддержки со стороны Рима — с помощью чужих денег и чужих солдат, — сенат вспоминает о римских добродетелях и называет меня изменником. Но я объявляю Октавия клятвопреступником, который бессовестно использует свое положение на Западе. При каждой возможности он выступает в сенате, чтобы представить перед уважаемыми отцами свою версию происходящих событий. Я направляю ему письма и посыльных, но Октавий искажает мои слова перед сенатом. Вот об этом я и хотел вам сказать. И поскольку среди присутствующих здесь управляющих римскими колониями наверняка есть несколько шпионов, надеюсь, моя речь будет передана в Риме дословно.

Антоний добродушно улыбнулся, в то время как на лицах римлян отразились обида и даже возмущение. Они пробормотали что-то о пренебрежении, клевете и черной неблагодарности и шумно удалились.

Император вновь рассмеялся, на этот раз громко и раскатисто.

— Ручаюсь головой, что среди тех, кто только что удалился, немало шпионов и доносчиков досточтимого Октавия, и их сообщения — наверняка искаженные — будут отправлены в Рим с ближайшим кораблем.

Однако Антоний ни в коей мере не преуменьшал власть и влияние сената. Он направил уважаемым отцам официальное и преисполненное уважения послание, в котором обосновывал свои последние действия и распоряжения и просил одобрить их. Кроме того, он обещал в будущем отказаться от своей должности триумвира в случае, если Октавий сделает то же самое. К этому письму он прилагал подробное описание армянской кампании и добавлял, что передача трофеев Клеопатре должна рассматриваться не как подарок, а только как возвращение долга.

Я сильно сомневаюсь, что сенат получил это послание. Во всяком случае, никакой реакции на него не последовало.

Как всегда во время пребывания Антония в Александрии, он занимал дворец, построенный еще отцом Клеопатры, здесь и проходила описанная мной встреча. По окончании ее он отозвал меня в сторону:

— Я хотел бы сказать тебе еще кое-что, Ги, — во имя Геракла — я просто никак не могу привыкнуть к твоему придворному имени!

— Как бы ты меня ни назвал, мы ведь оба знаем, к кому ты обращаешься.

Он засмеялся.

— Ты прав, но я предпочитаю Олимпа, потому что Гиппократ — это личный врач и придворный, а я хотел бы говорить с тобой как с частным лицом. Давай возьмем сейчас лодку и отправимся половить рыбу.

Когда мы пришли на берег, лодка уже ждала нас. Антоний отослал гребцов.

— Сегодня мы справимся с этим сами! — сказал он.

Это было, вероятно, в декабре. Вот уже несколько дней

небо было затянуто тучами. Едва мы отплыли, стал накрапывать дождик. Сначала слабый и почти незаметный, он становился все сильнее, взрывая на морской глади тысячи крошечных фонтанчиков. Меня начал пробирать озноб, потому что я промок до нитки.

Антонию же, казалось, дождь вовсе не мешал. Он поднял к небу лицо и открытым ртом ловил капли.

— Ах, ах — вот так мы пьем иногда чистую воду — прямо с неба, дар святых богов.

Наконец мы возвратились на берег. Во дворце слуги обтерли нас и принесли сухую одежду.

Антоний явно был в хорошем настроении.

— Давай перекусим, выпьем по кружке вина и немного поболтаем, — предложил он. — Ты не против?

— Это разговор между Антонием и Олимпом?

Он кивнул.

— Да, друг мой. Император и личный врач Гиппократ остались за дверью, так что я прошу тебя: пусть все останется между нами. Там, снаружи, ты снова станешь Гиппократом и нашего разговора как будто никогда и не было — согласен?

Конечно, я был согласен, любопытство мое было возбуждено до предела. Интересно, он собирался сообщить мне что-то особенное или вновь дать какое-нибудь трудное задание? Я решил быть настороже. Однако ни того, ни другого не последовало, и наш разговор оказался самым странным из всех, что я когда-либо вел с Антонием.

Если дело происходило не на праздничных обедах или симпосиях, то император предпочитал простую и даже грубую пищу. Он испытывал какую-то тайную радость, когда другие морщили при этом нос и не торопились приниматься за угощение. В этот раз нам подали простой свежий деревенский хлеб, копченую рыбу, лук и пару порезанных на кусочки дынь. Я заметил, что он наблюдает за мной. Однако поскольку я ценил любую пищу, если только она была свежей и аппетитно выглядела, я с удовольствием принялся за еду.