Подари мне жизнь

— Бабушка ошибалась, — отозвался Костя. — Он был не Давид, а Давыд. Имя, довольно распространенное на Руси, с греческими корнями. Вспомните Дениса Давыдова. То-то и меня всегда в гусары тянуло. Но это к делу не относится. Просто при рождении дедушку записали в церковной метрике с ошибкой. Вместо «ы» поставили букву «и». Наверное, кто-то из дьячков был пьян. Отсюда и пошло. Его отец и мать были, как ты знаешь, Федор и Матрена. Уж они-то точно не евреи. Я проследил родословную и дальше. Отцом Федора был Константин — уже ближе к Греции, а у того — держитесь за стулья! — Никос Шиголопулос, чистокровный грек, явившийся в Россию на службу в 1818 году. Он был сподвижником и секретарем министра иностранных дел при Александре I графа Иоанниса Каподистрия. Тот, очевидно, и захватил его с собой с Ионических островов, когда перешел на службу к русскому царю.

— Абсолютно ничего об этом не знал! — воскликнул Петр Давидович. — Чудеса какие-то. — Идем дальше, — продолжил Костя. — Вот, кстати, копии метрических записей о рождении Давыда, а вот и упоминания о Никосе Шиголопулосе в старых, еще дореволюционных газетах. Так шел сложный процесс ассимиляции. Каподистрия в 1823 году покинул Россию, потом он стал первым президентом независимой Греции, а Шиголопулос остался. Он настолько обрусел, что, уже выйдя в отставку в генеральском чине, завел себе в поместье чисто русские забавы: псовую охоту на медведей, чаепитие из самоваров до седьмого пота, цыганок и крепостных актрис, а в конце концов и сыну своему Константину, по разрешению Синода, сменил фамилию на Щеглов. Лучше, наверное, спьяна не придумал. Об этом тоже есть крохотное упоминание в светских хрониках тех лет. Константин пошел еще дальше, назвал своего первенца Федором. А тот… Но вы уже знаете.

— Погоди, — сказала Елизавета Сергеевна. — Но бабушка и меня уверяла, что ее муж, Давид то есть, еврей, показывала какие-то документы, его паспорт. А там записано — еврей.

— Фикция, — ухмыльнулся Костя. — А дедушка, насколько я понимаю, был очень умен и хитер. Раз его записали при рождении Давидом, а в письмах к нему из эмиграции родители называли его исключительно Давыдом, то он решил и не рисковать. Во-первых, весьма неправильные с точки зрения большевиков предки; а во-вторых, вспомните, какой был год, когда он получил свой первый документ, удостоверяющий его личность? Примерно 1932-й. У него что, глаз не было? Он же видел, что элиту общества во всех сферах составляют одни евреи. Зачем же ему считать себя русским? А тем более греком? Он и записался в документах как еврей. И поступил на рабфак. Приняли в партию. Начался карьерный рост. Я только удивляюсь, до этого не докопалось НКВД? Наверное, дедушка был действительно исключительно мудр. Но я-то, видимо, еще мудрее. Я обнаружил то, что оказалось не под силу чекистам. А когда сталинское время кончилось — дедушка пережил его ненадолго, — он просто уже не захотел ничего менять. Ну, еврей и еврей, какая разница? У Бога действительно нет ни эллина, ни иудея. Вот так-то, дорогие мои! — торжествующе закончил Константин и откинулся к спинке стула. Потом потянулся к индейке и налил себе бокал вина. — Что-то я проголодался.

— Потрясающе! — только промолвила Елизавета Сергеевна и толкнула своего мужа в бок. — А я-то тебя всегда пархатым дразнила!

Тот растерянно ответил:

— А мне приходилось всю жизнь еврейские анекдоты рассказывать! Хотя я никогда не находил в них ничего смешного.

— Ничего, родители, не сходите с ума, все в порядке, — сказал Костя. — Мы еще с вами в Грецию съездим, на родину Шиголопулоса.

Он вдруг задумался, поглядев на отца.

— Скажите, а почему вы меня назвали Константином?

— Да почему-то именно так захотелось, — невразумительно ответил Петр Давидович.

— Наверное, тебе накануне прадед Константин приснился, — сказала Елизавета Сергеевна. — Это ведь ты настоял на таком имени, я другое хотела.

— Да, — кивнул Петр Давидович. — Настоял. Впервые в жизни. И теперь нисколько не жалею. Давайте за это и выпьем!

Они все подняли фужеры, чокнулись.

— За Никоса Шиголопулоса, — сказал Костя. — И его род.

— А особенно за грека в еврейском обличье Давыда Федоровича Щеглова, — добавила Елизавета Сергеевна. — Ну и задал же он нам задачку!

— За нашего сына! — подытожил Петр Давидович. — И внука Антошку…

Они выпили, и Костя через некоторое время спохватился:

— Да, но теперь перед нами встает другая задача: как обмануть израильское посольство и провести меня по еврейскому списку? Там тоже не дураки сидят, копают глубоко.

— Попробуем! — озорно подмигнула им Елизавета Сергеевна. — Это уж я беру на себя.

Рита вернулась в этот же день, к вечеру. Открыла дверь своим ключом, прошла в коридор. Навстречу ей из комнаты вышла немолодая женщина. Она держала в руке совок и веник. На полу стояло ведро, в котором лежал мусор и много порванных на мелкие куски фотографий.

— Марья Никитична? — удивленно спросила Рита. — А где Костя?

— Так он же сказал, что съезжает, — ответила женщина. — Все, говорит, абзац. Я думала, ты в курсе.

— Да, я в курсе, — подумав, произнесла Рита. — Я очень даже в курсе. Надеюсь, он хоть заплатил за квартиру?

— Да, деньги лежали на тумбочке. А что случилось? Опять с ним поссорились?

— Нет, просто я выхожу замуж.

Она повернулась, чтобы уйти, но Марья Никитична задержала:

— Он ведь что-то просил тебе передать… Погоди. Вот ведь память, ничего уже не помню!

Рита увидела в ведре обрывки фотографий, присела на корточки. Достала несколько фрагментов, повертела в руках, разглядывая, усмехнулась.

— Вот ведь поросенок! — произнесла она незлобно. — И почему я в него такая влюбленная? Ну что же, сыграем и мы свою свадьбу в Малиновке…

Она швырнула обрывки фотоснимков обратно в мусорное ведро.

— Погоди, — вновь сказала Марья Никитична. — А ему-то что передать, если вдруг заявится или позвонит?

— А передайте… — Рита, стоя уже в дверях, задумалась. — Нет, ничего не передавайте. Ведь и он же мне ничего не захотел передать, я знаю. Я его хорошо знаю!

— Ладно, — кивнула Марья Никитична, берясь за веник. — Вот и передам ему это «ничего».

— Только не забудьте его где-нибудь в ведре, — добавила девушка и прикрыла за собой дверь.

Глава семнадцатая Муки любви и ревности

Костя сидел в палате возле Антошки и читал ему какую-то детскую книжку, но сам не понимал то, что произносит. Слова казались глупыми и искусственными. Хотя продавщица в книжном магазине сказала ему, что это сейчас самые любимые среди детей и взрослых приключения волшебного мальчика по имени Гарри Поттер. «Чушь несусветная!» — подумал Костя с первой же страницы. Но Антону нравилось. Он слушал внимательно и даже улыбался. У Константина же сжималось горло, когда он бросал взгляд на его головку, сейчас совершенно лысую. Они выпали в течение недели, просто оставались в руках, если дотронешься. Еще малыш сказал ему только что, что Мишу перевели в другое отделение. Миша — это был мальчик с соседней кроватки. Сейчас кроватка была пуста и аккуратно застелена. Но Костя знал, что Миша на днях умер. А ведь выглядел даже здоровее, чем Антошка. Он старался не думать об этом, но мысли его все равно упрямо возвращались к смерти. А тут еще Антошка вдруг произнес, прервав его чтение:

— Я не хочу, чтобы меня переводили в другое отделение.

— Почему? — затаив дыхание, спросил Костя.

— Потому что, я знаю, оттуда не возвращаются.

Это было сказано так отчетливо и так по-взрослому, что Константин даже вздрогнул. Перевернул еще одну страницу.

— Глупости! — произнес он, продолжив чтение: — «…и тут Гарри взмахнул рукавом, а черная птица…».

— Не надо, — вновь прервал его малыш. — Ну его, этого Поттера! Все это сказки. Потом дочитаешь. Не хочу.