Подготовительные курсы

Мать бежала за Анатолием Петровичем. Анатолий Петрович внимал, не поворачивая головы.

«М-да…» — подумал я.

Доцент подошёл к своему кабинету. Потом обернулся, и посмотрел на нас с матерью.

Интересно было бы взглянуть на нас его глазами! Интересно, увидели бы мы что-нибудь выдающееся? Отнюдь…

Сначала — я. Худой, плохо подстриженный, с отростшими волосами. Одетый… ну, так… не важно. Футболка, ветровка, не первой свежести джинсы. Кроссовки рваные.

Ну, и мать… Волосы уже седоватые. Может, она и такая же по возрасту, как этот доцент, но выглядит… Даже не усталая, нет. Потому что усталость подразумевает, что человек выспится, прогуляется, и снова будет хорошо выглядеть. Но мать… эта усталость, эта озабоченность сидит у неё в каждой поре, в каждой морщинке, в каждом изгибе её тела, не так уж и плохо изначально устроенного.

И одежда у матери… «Прилично, но небогато». «Бедно, но чисто». Можно было бы вспомнить пару цитат из классики, по этому поводу. Но я не вспомнил. Я не так уж много читал классики. Хотя, наверное, гораздо больше многих одноклассников. Вот, напимер, «Героя нашего времени».

Разумеется, не нашего. Героя ихнего, прошедшего времени.

«М-да…» — подумал я снова.

Что подумала мать, я не знаю. Но мать же не дура. Она подумала то же самое.

— Входите, — пригласил нас доцент, оценив нашу наружность.

Меня он заставил раздеться и осматривал очень недолго.

— Одевайся, — произнёс доцент.

Затем последовала пауза. Мать стояла перед доцентом, как троечница у доски.

— И Вы хотите, чтобы я подтвердил диагноз? — как-то странно поинтересовался доцент.

— Да, — еле слышно произнесла мать. — Сына из института отчислили… У нас никогда не было подобных проблем… В Армию…

— Я думаю, Вы понимаете, что псориаза тут и близко нет. Тут себоррейный дерматит, в чистом виде.

— Но…

— Этому… — доцент назвал по имени-отчеству дерматолога военкомата, — давно на пенсию пора. Всему есть свой срок, у всего есть свой предел.

Мать молчала.

— Вы приводите мне двадцатилетнего парня, у которого в карточке нет ни одной записи о кожных болезнях, и хотите, чтобы я поставил ему белобилетный диагноз?

Голос доцента повышался и повышался, а мать уже не смотрела на него, и стояла, опустив голову.

— Кто Вы по специальности? — спросил доцент на пике своего монолога.

— Учительница… литературы… — голос матери чуть всхрипнул и прервался.

— Отец?

— Разведены. Давно…

В кабинете стало так тихо, что я слышал не только своё дыхание, но и биение своего сердца.

Доцент сел за стол, взял фирменный бланк, что-то написал на нём, и протянул матери.

— Поставьте печать в регистратуре, — сказал он. — До свидания.

Мы с матерью дематериализовались из кабинета. Потом мы быстро шли по какому-то коридору и упали на скамейку около очередной двери.

— Подожди, — тяжело дышала мать, — подожди, я возьму очки.

Я хотел прочитать заключение сам, но мать не отдавала мне бланк, не разворачивала его, пока не достала очки.

Мать водрузила очки на нос, и мы одновременно прочли диагноз, чуть выше размашистой породистой подписи.

Мы прочли: «Распространённый псориаз», и ещё какие-то слова.

Кому я после не рассказывал эту историю, никто мне не верил. Все говорили о том, что надо давать взятки. Даже называли суммы взяток.

Но это — чистая правда. Чистейшая правда, с горьковатым привкусом.

Глава 6

Оправившись от шока, мать, со слезами на глазах, полезла в свою, видавшую виды учительскую сумку. Она достала кошелёк и вытащила тысячу рублей. Примерно на тысячу мы жили неделю. У нас всё было посчитано.

— Сынок, сынок… Пойди, купи самый дорогой коньяк. И отнеси… ему… Ты отнеси… я не могу, я подожду тебя здесь…

Мать держалась за сердце.

— Слава Богу… Слава Богу… — шептала она.

Я пошёл.

Выбирая коньяк в соседнем магазине, я думал о том, что этот человек, доцент Анатолий Петрович, вероятно, считает коньяк за тысячу рублей питьём обыденным, или даже дешёвым.

Я купил коньяк, вернулся к его кабинету и постучал в дверь.

На душе у меня как-то всё остановилось. Слово «стрёмно» весьма подходило к происходящему в моей душе, хотя я точно не знаю, что означает это слово. Просто стрёмно было, и всё.

— Ну, чего тебе ещё? — поднял на меня глаза доцент, когда я бочком протиснулся в его кабинет.

— Вот, — пробормотал я и поставил коньяк на стол, — спасибо Вам…

— А… — протянут доцент.

На его ухоженном лице не было улыбки. Не было каких-то, явно выраженных эмоций. Этот человек просто знал, что он сделал. Видимо, он по жизни знал, что делает. Это было здорово!

Я позавидовал ему. Правда, потом, когда уже лежал дома, на диване. В тот момент, когда я протягивал ему коньяк, я вообще ни о чём не мог думать.

Но я всегда завидовал тем, кто знает, что делает. Тем, у кого чувства, по-возможности, совпадают с разумом.

Я же был устроен иначе. Чувства властно толкали меня на поступки, разум же — всё время отставал.

Вот и сейчас. Я чувствовал, что мне не нужен институт, из которого я вылетел. Я сделал всё возможное, чтоб из него вылететь. Но убей меня Бог, если я знал, что мне нужно!

Доцент посмотрел в мои глаза быстрым, проницательным, каким-то врачебным взглядом.

— Береги мать, — сказал он. — Иди, не мелькай тут…

Я выскочил из кабинета, как ошпаренный.

Этот чужой человек сделал мне подарок. Такой подарок, значение которого трудно было даже оценить. Тем более, сразу.

Я мог начинать вторую попытку. Поступить в новый институт и начать новую жизнь.

Осталось только разобраться, в какой и какую.

Глава 7

— В технический я больше не пойду!

— Тогда иди в педагогический.

— Нет! Ма, ты чё?

— Не «чё»! Тебе судьба даёт такой шанс! В медицинский иди! Не будешь дураком — станешь таким, как Анатолий Петрович!

— Нет… Да я экзаменов в мед. не сдам. Там же химия, там биология. А уже надо документы подавать. И вообще… Ма, я хотел с тобой поговорить. Ма, я хочу уехать. Сколько я ещё буду сидеть на твоей шее…