Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Подкарпатская Русь (сборник)
Шрифт:
– Ты гадаешь, гарний любку [92] ,За тобою гину [93] Та я десять собi знайду,Лишь бровами кину.

Богдан вкрадчиво спросил:

– Что, репетиция продолжается?

Маричка сделала вид, что и не слышит и не видит. Знай своё работает.

– Я читал… Один американский

агроном уверял, что кукуруза лучше растёт, когда над полем звучит лёгкая му– зыка. Звучит нежно, розово, а не хулиганиссимо.

92

Любку, любко – милый.

93

Гину – умираю.

Эффект – пухлый ноль.

Богдан твёрдо рассчитывал, что коронный номер с му– зыкой над полем наверняка поможет ему завязать близкий, греющий разговор с Маричкой, но она лишь летуче глянула на него как-то безнадёжно, прыснула в шоколадный кула– чок. Эх, тёмный лес – никакого просвета!

– Мда-а, одна птаха лета не напоёт… – то ли себе, то ли Маричке в спину с несмелым, мяклым укором бросает Бог– дан. А сам переминается с ноги на ногу, не решается дви– нуться следом.

«Ничего, я терпеливый, как камень. Подожду…»

На второе утро снова прикатил. Растерянный, словно заяц.

«И не знаю, с какого боку к тебе и подступиться…»

Робеет, не найдёт речей Богдан.

Молчит и Маричка, будто немая.

На третье утро сознаётся в мыслях Богдан:

«У меня от тебя в душе рана, как могила глубокая. Хоть куда иди, а я привсегда вижу тебя…»

И следом поплёлся, как блудный пёс.

Казнить молчанием не рука.

Маричке понравилось, что возили вот по её «коридору» экие трубищи, а и стебелька внечай не подломили, а и на ладошку не заскочили в сторону от того, что отвела сама.

Сказала, чуть повернув к нему голову из милости:

– В соседних сёлах жалятся, страшное дело, сколь это лишних посевов переводите…

– Так то ж в соседних…

– Выплывает на поверку, можно и вот так везде тянуть газ, – взгляд на тесный, аккуратненький «коридор». – А что мешает?

– Не нарывались на таких, как вы, – чистосердечно признался Богдан.

– Во-он оно что! Чем же я плоха?

– Проще сказать, чем хороши…

– И на это запрета не кладу. Говорите.

– Ух! – Торопливый, как суета, Богдан готовно усмехнулся. – Чересчур громко получается… Махом и не сказать… Одно слово… Тут по-быстрому не… А знаете! – вспыхнул Богдан ликующим отчаянием. – А давайте встретимся вечером. Для дела ж…

Повела Маричка ласковой, смоляной бровью на шнурочке – узенькой, ровной, красивой.

– Ну разве что для дела…

И вечером, при огнях уже в окнах, шли молодые по селу, смущаясь друг друга.

Где-то за околицей, у вагончиков, под хромку дурашливо и хрипло раздишканивал какой-то партизанко:

– Меня милашка разлюбила,Что же я поделаю?Пойду к речке, к проруби,Вокруг неё побегаю.

Второй удалина парень, по-бабьи ломливо взвизгивая, назидательно отвечал:

– У моей-то грубеянки [94] Двадцать два сударика:Два
женатых, два седых,
Восемнадцать холостых.

Пожаловался и третий:

– На крылечке две дощечкиВетром перекинуло.Мы с залёткой не видались –Два годочка минуло.

94

Грубеянка (уральское) – соперница.

Богдан подумал, как бы эти певуны не посыпали солёными тараторками, и, норовя разговором покрыть неясные, будто придушенные, голоса от вагончиков, подхлёстнуто попросил:

– Марика, расскажите про себя.

– Думаете, это интересно? – искренне удивилась Маричка.

– Спрашиваете!

У Верейских было трое детей. Старшие, Петр и Анна, завеялись уже во Львов.

Это нравилось и не нравилось старикам.

Оно, конечно, лестно, что вот Петро, сынаш бывших батраков, преподавал в торгово-экономическом институте. К сердцу вроде ложилось и то, что и Анна правилась по стопам брата, в том же институте копила ума.

Правда, Анна клялась-божилась, что неминуче вернётся в Чистое. Она и в самом деле потом таки вернулась в Чистое, в торговое объединение экономистом. Да какой с того возврата навар?

Ушёл, стаял с земли Петро; и Анна на земле не работница. Гостья.

Будь они хоть раззолотые спецы в своём тоже нужном деле, а коль не при земле служат – не та, не та им стариковская цена, совсем не тот почёт.

Теплила душу одна надежда. Маричка.

Дохаживала десятый класс.

Разговоров про отъезд не затевала.

Напротив, с большим ещё старанием н'eжила звеном свой опытный школьный участочек. А выпади вольный час, неслась ветром на соседнее поле к Вернигоре, к отцу подглядеть, и как сеют, и как глубоко заделывают семена, и как смотрят за посевами…

Не-ет, не похоже, что Маричка утянется с земли.

Это одно по-настоящему радовало, грело стариков.

И – сбивало с толку.

Как же так? – томились старики в догадках. Все трое одного корени. Поднимались на одной каше кукурузной. Бегали в одну школу. Рвали с огня, тянулись в нитку в одной ученической бригаде…

Так как же получилось, что Петро и Анна, пройдя все те же круги, сошли с земли, а Маричка осталась?

Хотелось старикам взять себе в ум, понять, какими же ниточками привязана дивчинка к земле, – не могли. Перебирали, тасовали, как колоду карт, её прошлое, короткое, чистое, ничего особого не находили и ясно улыбались, припоминая потешные картинки из её детства. Не всякие следы ветер песком заносит.

То вот она, набрав с початков волосу, вплетала себе в косички и во всю прыть мчалась к отцу-матери похвалиться, какая ж она хорошка с шёлковыми кукурузными косами.

То вот составила из янтарных зёрен мудрёный, только ей понятный узор.

То… Девочка вся так и светилась желанием завести кукурузное ожерелье и – не завела: «Зёрнушкам больно, когда протыкают их и носят на нитке. Зёрнушки будут плакать…»

То…

Сели как-то в январе лущить кукурузу. А Маричка утаскивает куда-то кочан за кочаном. Прячет.

– Ты что это вытворяешь?

– А зачем выгоняете зёрнушки из домиков на холод? – кажет на сухие толстые, с ножкой, листья-стаканы, где только что ещё жили початки. – А ну выскочи кто сам босиком на снег – сразу назад в тепло крутнёшься!

Поделиться с друзьями: