Подкарпатская Русь (сборник)
Шрифт:
Богдан вкрадчиво спросил:
– Что, репетиция продолжается?
Маричка сделала вид, что и не слышит и не видит. Знай своё работает.
– Я читал… Один американский
92
Любку, любко – милый.
93
Гину – умираю.
Эффект – пухлый ноль.
Богдан твёрдо рассчитывал, что коронный номер с му– зыкой над полем наверняка поможет ему завязать близкий, греющий разговор с Маричкой, но она лишь летуче глянула на него как-то безнадёжно, прыснула в шоколадный кула– чок. Эх, тёмный лес – никакого просвета!
– Мда-а, одна птаха лета не напоёт… – то ли себе, то ли Маричке в спину с несмелым, мяклым укором бросает Бог– дан. А сам переминается с ноги на ногу, не решается дви– нуться следом.
«Ничего, я терпеливый, как камень. Подожду…»
На второе утро снова прикатил. Растерянный, словно заяц.
«И не знаю, с какого боку к тебе и подступиться…»
Робеет, не найдёт речей Богдан.
Молчит и Маричка, будто немая.
На третье утро сознаётся в мыслях Богдан:
«У меня от тебя в душе рана, как могила глубокая. Хоть куда иди, а я привсегда вижу тебя…»
И следом поплёлся, как блудный пёс.
Казнить молчанием не рука.
Маричке понравилось, что возили вот по её «коридору» экие трубищи, а и стебелька внечай не подломили, а и на ладошку не заскочили в сторону от того, что отвела сама.
Сказала, чуть повернув к нему голову из милости:
– В соседних сёлах жалятся, страшное дело, сколь это лишних посевов переводите…
– Так то ж в соседних…
– Выплывает на поверку, можно и вот так везде тянуть газ, – взгляд на тесный, аккуратненький «коридор». – А что мешает?
– Не нарывались на таких, как вы, – чистосердечно признался Богдан.
– Во-он оно что! Чем же я плоха?
– Проще сказать, чем хороши…
– И на это запрета не кладу. Говорите.
– Ух! – Торопливый, как суета, Богдан готовно усмехнулся. – Чересчур громко получается… Махом и не сказать… Одно слово… Тут по-быстрому не… А знаете! – вспыхнул Богдан ликующим отчаянием. – А давайте встретимся вечером. Для дела ж…
Повела Маричка ласковой, смоляной бровью на шнурочке – узенькой, ровной, красивой.
– Ну разве что для дела…
И вечером, при огнях уже в окнах, шли молодые по селу, смущаясь друг друга.
Где-то за околицей, у вагончиков, под хромку дурашливо и хрипло раздишканивал какой-то партизанко:
– Меня милашка разлюбила,Что же я поделаю?Пойду к речке, к проруби,Вокруг неё побегаю.Второй удалина парень, по-бабьи ломливо взвизгивая, назидательно отвечал:
– У моей-то грубеянки [94] Двадцать два сударика:Два женатых, два седых,Восемнадцать холостых.Пожаловался и третий:
– На крылечке две дощечкиВетром перекинуло.Мы с залёткой не видались –Два годочка минуло.94
Грубеянка (уральское) – соперница.
Богдан подумал, как бы эти певуны не посыпали солёными тараторками, и, норовя разговором покрыть неясные, будто придушенные, голоса от вагончиков, подхлёстнуто попросил:
– Марика, расскажите про себя.
– Думаете, это интересно? – искренне удивилась Маричка.
– Спрашиваете!
У Верейских было трое детей. Старшие, Петр и Анна, завеялись уже во Львов.
Это нравилось и не нравилось старикам.
Оно, конечно, лестно, что вот Петро, сынаш бывших батраков, преподавал в торгово-экономическом институте. К сердцу вроде ложилось и то, что и Анна правилась по стопам брата, в том же институте копила ума.
Правда, Анна клялась-божилась, что неминуче вернётся в Чистое. Она и в самом деле потом таки вернулась в Чистое, в торговое объединение экономистом. Да какой с того возврата навар?
Ушёл, стаял с земли Петро; и Анна на земле не работница. Гостья.
Будь они хоть раззолотые спецы в своём тоже нужном деле, а коль не при земле служат – не та, не та им стариковская цена, совсем не тот почёт.
Теплила душу одна надежда. Маричка.
Дохаживала десятый класс.
Разговоров про отъезд не затевала.
Напротив, с большим ещё старанием н'eжила звеном свой опытный школьный участочек. А выпади вольный час, неслась ветром на соседнее поле к Вернигоре, к отцу подглядеть, и как сеют, и как глубоко заделывают семена, и как смотрят за посевами…
Не-ет, не похоже, что Маричка утянется с земли.
Это одно по-настоящему радовало, грело стариков.
И – сбивало с толку.
Как же так? – томились старики в догадках. Все трое одного корени. Поднимались на одной каше кукурузной. Бегали в одну школу. Рвали с огня, тянулись в нитку в одной ученической бригаде…
Так как же получилось, что Петро и Анна, пройдя все те же круги, сошли с земли, а Маричка осталась?
Хотелось старикам взять себе в ум, понять, какими же ниточками привязана дивчинка к земле, – не могли. Перебирали, тасовали, как колоду карт, её прошлое, короткое, чистое, ничего особого не находили и ясно улыбались, припоминая потешные картинки из её детства. Не всякие следы ветер песком заносит.
То вот она, набрав с початков волосу, вплетала себе в косички и во всю прыть мчалась к отцу-матери похвалиться, какая ж она хорошка с шёлковыми кукурузными косами.
То вот составила из янтарных зёрен мудрёный, только ей понятный узор.
То… Девочка вся так и светилась желанием завести кукурузное ожерелье и – не завела: «Зёрнушкам больно, когда протыкают их и носят на нитке. Зёрнушки будут плакать…»
То…
Сели как-то в январе лущить кукурузу. А Маричка утаскивает куда-то кочан за кочаном. Прячет.
– Ты что это вытворяешь?
– А зачем выгоняете зёрнушки из домиков на холод? – кажет на сухие толстые, с ножкой, листья-стаканы, где только что ещё жили початки. – А ну выскочи кто сам босиком на снег – сразу назад в тепло крутнёшься!