Подкидыш

— Ты куда подашься?

— Конечно, к старикам! К лярве — ни шагу! Там, в селе, найду себе бабу, самую что ни на есть — простушку. С пудовыми сиськами, с задницей не меньше конской. И до гроба с ней жить буду! — говорил Тимофей.

— А я хрен на всех баб положил. Уже никогда не женюсь. Они все — лярвы! Не успел привыкнуть к ней, она уже болячками изошлась. Тут колет, там ломит… В гное да в хворобах любого мужика утопят. Ляжешь к такой в постель, того гляди, родной хрен отгнивши отвалится! Нет, я лучше по блядям побегаю. Они — без претензий. Всегда тебе рады! И, главное, сам ей ничем не обязан. Не понравилась, сменил! А как ты, Макарыч?!

— Я?! Скорей живьем на погосте уроюсь, чем женюсь! Для меня баба как чума! Не выношу подолгу ихнего духу. Ночь побаловать куда ни шло. Днем ни одну кикимору видеть не могу. Дал ей под зад коленом по утрянке, и лети с ветром. Все удовольствие — в четвертной. А чтоб пасть на меня отворяла всякая нечисть, не дозволю. Сам прокапаю!

— А ты, Степка, вернешься к своей?

— Не-е-ет! — козлино зашелся мужик со шконки. И выпучив глаза, польщенный вниманием зэков целого барака, заговорил: — У нас в роду бабы не приживались! Испокон веку так повелось. От прадедов. Млели до единой!

— С хрена ли? — удивился Макарыч.

— Оно, вишь, еще прапрадед… Высватали для него девку. Впервой встретились уж под венцом. Повернулся ее поцеловать, она в обморок упала. Но поздно… Их уж обвенчали. Согласье дала. Домой привезли, к себе в избу. Она в себя пришла. Как увидела прапрадеда, узнала, что он теперь ее муж, в сарай побежала — давиться. И все плакала, сетовала, за что, мол, батюшка с матушкой так осерчали, что за самого черта обвенчали. Ну, удушиться, так родители подумали ,она всегда успеет. А ночью бабой стала. Не лягалась. Темно было. С той поры мужика лишь по потемкам к ней запускали. Троих она на свет произвела. А на пятом году померла в бане. Прапрадед забылся и зашел среди дня, вздумал с ней попариться. Вместе. Верно решил, что за эти годы привыкла баба к нему. А она глянула и померла… Так же и прабабка. Та еще хлеще — на третьем году в прорубь сиганула, узнала, что прадед полюбовницу имел. Ну, деду проще было. Такую же, как сам, взял. Та моего отца народила. А через два года Богу душу отдала. Сорвалась на хозяйстве. Отец силой взял. Раскулачивали семью. А он — в колхозных активистах. Девку хотели в Сибирь загнать вместе с родителями. Так бы оно и было. Но взыграло не вовремя. А может, решил, зачем добру пропадать зазря? Схватил ее за сиськи! А они тугие, как антоновки. Ну и поволок ее на сеновал. Она ему всю наличность изодрала. Он с ней все тряпки сорвал. Скрутил в коромысло и обабил в два счета. Она — в вой! Мол, лучше б расстреляли! Отцу досадно стало. Он ее еще раз оттянул. Она его кляла на все лады. Он ей, как кулацкому отродью, врезал в ухо. Враз замолкла, зауважала. И прикусила язык. Отец ее без венчаниев за шиворот в дом затолкал. Велел по хозяйству управляться. Сказал, коль на дыбы встанет, загонит на самую Колыму под бок к родителям. Она испугалась. Осталась в избе. Да и куда было деваться? Забыла про все. Но… Не зажилась. Произвела меня на свет. А через два года получила письмо от младшей сестры из Сибири, где та отписала, как померли родители. Мать не вынесла. Сердце сдало. Померла. А я по себе найти не могу. Баб, девок — полно. Но оступиться неохота было. Они только до свадьбы — невесты. Потом хуже черта! Не хочу срамиться. Как гляну на них — все одной сучки дочки…

— Это верно! Но, мужики! Кто в жизни без них обошелся? В женах иль в блядях, все равно бабы… И нам без них — никуда! — вступился Николай.

— Ты это в какую степь повернул? Иль уж простил свою? — прищурился Макарыч.

— В жизни не знаешь, кто перед кем больше

виноват? А и кроме семьи, куда подамся? К сестре в деревню? Чем она лучше Арпик? К старикам? Попреками изведут. Нет у меня другой дороги!

— Это почему? Давай ко мне в деревню.

— А хочешь — со мной!

— У вас чем лучше? Та же беда! Сами не знаете, к чему вернетесь и ждут ли вас? Плохо ль, иль хорошо, к семье поеду! — решился Николай.

Вышел на свободу в конце весны. И снова, как в первый раз, решил не предупреждать жену о своем возвращенье.

Был вечер, когда Николай вышел из автобуса на своей остановке. Возле дома играли дети.

— Может, и мой Павлик среди них? — вгляделся в лица ребятишек. Но не узнал. Позвонил в двери. Услышал мальчишечий голос:

— Кто там?

— Это я, Павлик! Твой отец!

Дверь мигом открылась. И Николай не успел опомниться, как мальчишка повис на шее:

— Ты пришел! Папка! Прости меня…

— Где мать? — спросил Павлушку, едва тот отпустил шею.

— Она на работе, — ответил уверенно.

— Какая работа? Посмотри, который час!

— Я знаю! Мама на полторы ставки работает.

— Это где? — исказила лицо кривая, недоверчивая усмешка.

— Она сейчас в больнице. В девять будет дома.

Николай огляделся, увидел девчушку, выглянувшую из спальни. Она смотрела на Николая удивленными, любопытными глазами.

— Выходит, ты за хозяина? — спросил сына.

— Не совсем. Я больше за няньку. Вот Наташку отведу во двор погулять на час, потом уроки сделаю и спать. А мамка поесть приготовит, постирает. Она везде успевает.

— Бабушка из Сероглазки приезжает к вам?

— Мы туда ездили зимой. Там две бабушки. Все старые совсем. И болеют. Наверно, потому, что мамка — врач. Не то кто б их лечил? И все жалуются. Денег просят. Обе тебя ругают. Говорят, что без головы жил! А мама плачет…

— Без головы? Они без сердца жили. Почему о том промолчали? Почему вас на лето к себе не забирают?

— Мамка нас не отпустит от себя. У нас бабки плохие.

— Как? Почему? — изумился Николай.

— А разве она не писала, что меня бабка положила в больницу на похудение. Толстяком посчитала. Меня там голодом морили. Мамка тогда в командировке по районам была. Приехала, а меня нет. Бабка отдохнуть решила. Мама ее даже избить хотела. С тех пор — ненавидит. А другая бабка пирожки испекла. Мы с Наташкой чуть не умерли. Две недели не вставали. А бабка говорила, мол, все соседи ели и она! Никто не болел! И вы не пирожками, чем-то другим отравились. Но мы в тот день ничего больше не ели… И я больше к бабкам не поеду! Пусть сами помирают. Чем скорей, тем лучше.

— Пашка! Откуда в тебе столько зла?

— Я не злой, я — правильный! Зачем Наташку называть выблядком? Она — моя сестра! Зачем тебя обзывать негодяем? Ты — мой отец! Почему мою мать звать сукой? За что нас проклинать? И это хорошие бабки? Не надо мне их! Не хочу. Лучше без них жить. Самим! Они говорили, что ты никогда не приедешь к нам.

— Успокойся, Павлик! — прижал к себе сына. Гладил плечи, голову. И только тут приметил, как Наташка подставила головенку под его руку и ждала, затаив дыхание.

— Иди ко мне… Дочурка! — сорвал с пола, взял на руки, подкинул до потолка.

Наташка взвизгнула от неожиданности. Раскинула ручонки, рассмеялась.

— Пап! А ты к нам насовсем? Ты больше не уйдешь от нас? — спросил Пашка.

— Нет, сынок! Не уйду! — не увидел, как в комнату вошла Арпик.

— Здравствуй! — сверкнули радостью глаза. Ведь Наташку взял на руки, значит, признал…

— Почему не написала, что на полторы ставки работаешь?

— А зачем? Хотела Пашке велосипед купить. Давно просит. Я откладывала понемногу. На половину велика уже собрала, — рассмеялась звонко.

— Ничего, Арпик, купим детям велики. Не о том печаль. О том, что сын мне рассказал. Про наших матерей…

— Павлик! Зачем ты поторопился. Неужели подождать не мог? — упрекнула Арпик сына.

— Я правду сказал. Ее лучше сразу знать, —

возразил мальчишка.

Николай недолго отдыхал. Уже через неделю пошел искать работу. Он думал, что устроится без проблем. Но не тут-то было.