Подлинные имена бесконечно малых величин

Анна куталась под одеялом, поджимала плечи, покрывалась мурашками, терлась всем телом о мохнатость Бархатнюка и все равно забывала обо всем. О холоде, неудобствах и вечном запахе деревенского дома – то ли от сырости, то ли от навоза, из которого слеплены стены, – с которым невозможно было свыкнуться. Оставался лишь он – ее мужчина, ее любовник, от которого она каждый раз уезжала по уши влюбленной.

В то, что это любовь, Анна поверила спустя два месяца. В тот день она проверила банковские карточки и не сразу поняла, что это не ошибка. Она вставляла карточки снова и снова, набирала пароли, распечатывала выписки и тихо ругалась. На каждой из трех карточек было по девять тысяч евро. Она не сняла ни цента, решив дождаться пояснений, и те не замедлили последовать. Вечером ей позвонил водитель и дал льготные пятнадцать минут.

– Не нужно, – сказал он, заметив в зеркало, что Анна не может найти повязку. – Карточки с собой взяли?

Анна кивнула. Карточки она всегда носила, бумажки же с кодами сожгла в первый же день. В случае забывчивости, пояснил Комбинезон, пароль ей восстановят в банке при предъявлении паспорта.

У нее отлегло от сердца. Все ясно, ее решили использовать для отмытия наличности. Пока они ехали, Анна высматривала вывески «Ника-банка», к которому были приписаны карты, и когда машина дважды проносилась мимо банковских отделений, кто-то внутри нее делал мертвую петлю.

Остановились они у банкомата – правда, другого банка. Банковского отделения здесь не было, зато был автосалон «Континент», одно из окон которого и было переоборудовано в аппарат по выдаче наличных денег.

– Паспорт с собой? – обернулся к ней водитель.

Кивнув, Анна вышла за ним, едва успевая стучать каблуками по лестнице в тон своему сердцу. Оказавшись в салоне, она отдала водителю паспорт, с которым тот уверенно подошел к рецепции и уселся напротив расплывшейся в улыбке девушки.

– На это имя, – он протянул ей Анин паспорт, – зарезервирована машина. Вон та.

Обернувшись, он кивнул на джип. Белый «Тойота Раф».

***

Ее страстью были его волосы. Прижимая к груди голову Бархатнюка, Анна наматывала на пальцы завитушки из черных и седых волос, и ее пальцы превращались в шоколадные палочки, таявшие от этих жестких как проволока нитей.

Еще она делала так. Он уже вовсю двигался, обдавал ей лицо горячим дыханием, Анна же, не отрываясь, смотрела ему в глаза. Только когда он подбирался к вершине, она закатывала глаза и кончала, зная, что ее оргазм он считает притворством. Он бился о ее ягодицы, хотя сам уже кубарем летел с мимолетной вершины и в эти мгновения начинался горячий дождь: капли тяжелого пота моросили ей на грудь. Однажды Бархатнюк признался в своих ощущениях: ему казалось, что с Анной он изливается кровью.

– А потом, – говорила Анна Виктору, – я трусь о него сквозь простыню, прижимаю к груди, путаю пальцы в его волосах. Знаешь, он просто обалденный. И это при том, что у нас никогда не бывает второго дубля. Ему всегда некогда.

– Черт, – говорил Виктор, облизывая пересохшие губы. – Я так по тебе соскучился.

Если бы выдуманные люди могли чувствовать и страдали бы от невозможности выразиться свои чувства тем, кто считает себя настоящими людьми, в том числе тем, кто их выдумал, сосед Дмитрий, плод ее фантазии, был бы на седьмом небе, узнав, кем заменила его Анна. Хотя, надо признаться, и под унизительно-криминальным предлогом, ведь оказалось, что Дмитрий – личный сводник Бархатнюка. Получалось запутанно, но элегантно: на самом деле Дмитрия не интересовало мнение Анны о жалюзях и обоях, не волновала его и она сама, по крайней мере, в собственной постели. Постель Бархатнюка – вот от чего у Дмитрия загорались глаза, когда он подсчитывал размер вознаграждения за симпатичную, изнывающую от одиночества соседку, с которой его свело само провидение. Его и Бархатнюка, о котором он, отмечая с Анной окончание ремонта квартиры, заговорил на второй бутылке шампанского.

– И ты что, сразу согласилась? – спросил Виктор.

Анна вытянула ноги. Сидеть долго в дурацком кресле их персональной комнаты свиданий было невмоготу: дубела задница, затекала спина.

– Не сразу конечно, – призналась она. – Только после третьей бутылки.

Коктейль, который она готовила мужу, из скомканной фантазии, доля которого быстро уменьшилась в пользу более крепкого ингридиента – чистой правды, действовал на Виктора опьяняюще. Паркуясь у отеля «Нобел», она знала: он уже на грани, истекает любопытством и гормонами, предвкушая рассказ, в котором не будет ни одного выдуманного слова. Инерция супружества еще была сильна, и Анна чувствовала – он понимает, что все это правда. Она уже решила: мужа нужно показать психиатру. Конечно, не здесь, но и медлить никак нельзя.

И однажды она не выдержала. Честнее всего было поговорить с Бархатнюком, но ее откровенность могла обернуться жалобой сокрушительной силы, по крайней мере, для окружающих Бархатнюка. Его ревности она не боялась. Правило полной свободы до и после их встреч было не выдумкой комбинезона – Анне хватило времени, чтобы в этом убедиться. Пугало другое: мера гнева Бархатнюка, который он наверняка обрушил бы на многие головы – и не только те, от кого напрямую зависело помилование Виктора. Что-то подсказывало ей: этот удар может подкосить самого Бархатнюка, и при этой мысли Анне делалось не по себе. Чем больше невыдуманных историй накапливалось у нее для мужа, тем сильнее ее страшило могущества Бархатнюка. Она боялась за него, одинокого война в окружении армии врагов, затерянного пловца в океане ненависти. Оставался только Комбинезон.

Эдуард раскусил сразу, по голосу в телефонной трубке, предложившему встретиться как можно скорее и желательно на нейтральной территории. Он выдвинул собственный вариант – очередь перед румынским посольством, и Анна, вначале отнекиваясь, а затем попросив минуту на размышление, в конце концов, оценила изящную логики собеседника. Смешаться с толпой людей, дождавшихся дня, к которому они шли всю предыдущую жизнь, момента, когда можно будет, хотя бы на минуту, предстать перед равнодушным лицом приемщицы документов, зная, что с этой минуты начинается отсчет времени, после которого избавление неизбежно. Год-полтора – разве это срок после жизни в аду? Срок, после которого, заполучив заветный румынский паспорт, сограждане вдохнут свободы – той единственной, которая дарует им Европа. Безвизовое пространство с огромным рынком труда, где у каждого из населяющих толпу людей есть по крайней мере два неоспоримых преимущества: скромные денежные запросы и безграничный лимит трудолюбия. Кому они будут интересны в озабоченной толпе, кто вычислит любовницу Бархатнюка и начальника его личной охраны среди сотни-другой взволнованных людей с незапоминающимися лицами?

Комбинезону она с ходу заявила о своих требованиях. Эдуард удивился и больше всего тому, почему Анна решила, что для освобождения Виктора ничего не делается.

– Уже подали протест, – сказал он. – Работают лучшие адвокаты. Да и с этим, как его, с Кондрей, тоже поработали. Претензий у него никаких больше нет. Вообще-то мы хотели тебе подарок к Новому году сделать. Шеф все равно рванет на острова с семьей, вот с мужем и встретитесь под елкой. Вопрос, считай решен. Тут другая проблема нарисовалась. Шеф стал сильно тормозить.

– В смысле? – спросила Анна.

Почему жена, вертелось у нее в голове. Почему на Новый год он летит с семьей?

– В смысле, сдает. Не в смысле возраста, в смысле концентрации внимания. Мне вон вчера один министр в жилетку плакался, хотя мне и казалось, что он всегда терпеть не мог шефа. Даже депутаты заметили: такое, говорят ощущение, что ему все обрыгло. Плохо это, Аня. Если главный демонстрирует равнодушие, значит скоро начнут предавать. А для шефа это конец. Слишком много тех, кто ничего ему не простит. А ведь он не такой уж зверь.

– Я знаю.

– Нет, правда неплохой, – словно спорил Комбинезон. – Выхода у него другого нет. Только атаковать. Шакалы только и ждут, чтобы он остановился. Сразу порвут. Вот уж не думал, – засмеялся он. – Совсем босс размяг от любви.

– От какой любви? – спросила Анна под аккомпанимент учащенного сердцебиения.

Комбинезон молчал. Шрам на щеке посинел, и Анна поежилась: холодный ноябрьский ветер трепал ее волосы, развеивал надежды. На что именно – об этом ей надо было думать раньше.