Подлунное Княжество

Уж где-то недоглядели мы, наивные. Меня в те времена уже Апией нарекли. Сорвался пёс бешеный с цепи. Вырвалось наружу пламя жестокое, нутро звериное. Пошло гулять по Мирам, власть захватывать. Кончилась тогда наше время, попраны были законы материнские. Пришла великая скорбь. Настала пора разрушителей и насильников. Длится она и по сей день. И несут ей в жертву лучших дочерей небесных. И сама ты не ведаешь, что уже пришла ты — дитя невинное и чистое — к подножию того алтаря нечестивого.

— Ошибаетесь вы, бабушка. Ратибор не такой. Он…

— Он сам не ведает, что творит, потому как вырос среди законов разбойничьих, впитав их крепче молока материнского. Переполнен он гордыней неуёмной да бестолковым тщеславием, как и весь род мужской. Разве не они, обманом власть захватившие, строят башни высокие в сотни поверхов, словно мечтают твердь небесную изнасиловать, не они ли роют шахты бездонные, не они ли бахвалятся числом врагов уничтоженных да количеством жён соблазнённых? Рвётся наружу зверь не усмиренный, продолжает летопись разрушений и убийств. А возьми мужчин-врачевателей: кровь пустить, дырку проделать в черепе, отрезать часть внутренностей, распороть да зашить — вот их способы. Наговоры, отвары да рук наложения — не по ним, потому как не исцелить им важно тело человеческое, не понять причину недуга, а внутрь залезть да выбросить, что неясно.

Яга тяжело вздохнула. Долгая гневная речь не утомила старуху. Она хлопнула высохшими ладонями. Звук получился трескучий, как от рвущейся материи. Света вскрикнула — на столе, рядом с пирогами явился расписной ковш с чем-то ароматно-соблазнительным.

— Пригуби отвар, внучка, — предложила Яга. — Он из сорока цветов сварен, на луговой росе да не гречишном меду.

Девушка сделала небольшой глоток, не удержалась — отпила ещё. На кончике языка, а потом и во всём теле распустился летний луг. Света, наконец, поняла значение ни раз слышанного выражения — ощутить букет напитка. Несколько секунд она сидела, оглушённая ароматом и вкусом отвара.

— Сейчас уже ничего хорошего не сваришь, — жаловалась между тем старуха. — Рецепты утеряны, мастерицы сгинули. А были ведь времена, внучка, когда каждая былинка, каждый цветок малый нам свою силу готов был передать, тайнами делился. Только гонителям нашим те знания не нужны были — им бы кусок мяса с кровью в брюхо закинуть да хмельным пойлом его залить. Рыгнуть погромче и снова за разрушения приняться.

— Скажите, бабушка, — после отвара тело Светы наполнилось приятным теплом, мысли стали невесомыми, — мужчины же не с Луны свалились? Они же ваши внуки и дети. Значит, и ваша вина в том есть что они такие?

— Есть, моя ненаглядная, даже спорить не буду. И вина, и слепота, и беспечность женская. Ох, как глупы были, когда шептали своим избранникам, что они самые лучшие, как сами себе ловушку ставили, когда радовались, что наш карапуз, крепче и здоровее соседских ребятишек растёт. Для мужчин, моё золотко, похвала милее пойла хмельного. Она их и разума лишает, и глаза застилает. Ради неё готовы они на любые безумства и преступления. Не судят победителей, по их мнению. А победитель, в мужском представлении, тот, кому больше слов лестных достанется. Того, кто взял одну жизнь людскую — назовут злодеем и неудачником, а уж того, кто миллионы загубил, иначе как героем не величают, — Яга скорбно покачивала головой вслед своим словам. — Ещё же горит племя мужское к нашей сестре великой завистью вековой. Ведь каждой из нас дано от природы право великое — способность к продлению рода. Едва на свет явившись, мы готовы к созиданию.

— Насколько я знаю, — улыбнулась Света, — мужчины тоже кое-какое отношение к этому имеют.

— Имеют, внучка, твоя правда, — согласилась старуха. — И немалое. Да только устроены они так, что не хотят быть частью чего-то, половиной единого. Им во всём первенство надобно. Везде желают быть они единственными. А тут… Женщина и вынашивает, и рождает, и выкармливает, и воспитывает. К ней дитё ручонками тянется, её первой зовёт, к ней бежит со всеми страхами и горестями, по ней скучает и плачет. Разве выносимо для мужчин такое?! Разве смирятся они, во всём первенствующие, со второй ролью в деле великом?! Оттого они и лиходействуют, оттого и льётся кровь как водица, оттого и принижают они нас любыми способами. Да только и мы не твари безмозглые — научились смирять зверя дикого, направлять силу беззаконную по пути нужному, властвовать подчиняясь. Знаешь, внучка, сколько я добрых девушек сосватала? — старуха рассмеялась. — Мужчина, что ребёнок малый, ему репа с чужого огорода всегда слаще кажется, а если уж пришлось, добывая желаемое, силу применить, да ещё удачно, то станет для него плод такой дороже жизни. Попадёт ко мне парень, что без дела по свету шатается, да ещё не привычный к злодействам, их племени присущим — я незаметно и сведу разговор к женитьбе. Мужчина — существо болтливое, выложит мысли да чаяния и сам того не заметит. Я всё запомню и прикину, где поблизости живёт девица, что придётся оболтусу по сердцу. Покормлю его, в баньку отправлю, а потом как сомлеет я всё и выложу. Так, мол, и так — томится неподалёку прекрасная да премудрая, на все Миры единственная, женихам недоступная. Он, мол, расскажи, бабушка. Я ему и выложу всё, что он мне выболтал да позабыл уже. Тут, золотко моё, сердце его забилось, глазёнки загорелись — говори дорогу скорее, я о такой и мечтал. Я ему и выложу тропку, что к красавице приведёт, да не короткую и ровную, а обходную и опасную, чтобы невеста ещё желаннее показалась. Он и отправится туда в уверенности, что сам так решил, только ради того по свету бродил. А там уже девица решает — нужен ей ухажёр такой или отвадить его. Немало, почитай, я помогла славным девицам соединиться с не самыми плохими из мужского племени.

— Значит, и мужчинам в чём-то помогаете, бабушка? — улыбнулась Света. — Я уж думать начала — вы их сразу в печь, как в сказках…

— Сказки те они сами и напридумали, — отмахнулась Яга. — А уж коли, мужчины чего рассказывать начнут, то всё так вывернут, что они одни герои, а все вокруг либо беспомощные да беззащитные, либо преступные да беззаконные. Так заврутся, что и сами начинают во всё это верить… Только заболталась я, девонька, не о том речь вести нужно. В опасности ты, сердечная! И жизнь твоя, и невинность в руках соблазнителя коварного!

— Опять вы за своё?! Ну, какой Ратибор соблазнитель?! И я не такая уж невинная! Я если хотите знать…

— Не кощунствуй, несчастная! Невинность плотская — мужские выдумки! С ума они сходят от ритуала древнего единения физического, и стыдятся его одновременно. Оттого и напридумали запреты всяческие да ограничения глупые. В душе твоё целомудрие, деточка, да в сердце открытом. Вот куда удар подлый направлен. Вот что разрушить вздумал этот аспид!

— Ничего не понимаю! Вы же сами вроде как помогаете. Сватаете.

— Уж попался бы он мне! — Яга нахмурилась. — Я бы указала ему тропку к суженой! В чащу лесную б, в топь бы непроходимую заслала! Извела бы девичьего погубителя! Только не пришёл бы он ко мне никогда. Не стал бы болтать без умолку, не стал бы советов моих слушать. Он, дитятко, породы особой. Для нас самой страшной.

— Чего же в нём особого?

— А то, девонька, что есть в мужском племени каста особая — те, кто не смирился с неспособностью своей к созиданию. И добиваются они права, нам природой данного, любыми способами. Преуспевает в сём немногие. Они и есть наши погубители.

— Ничего не понимаю, — Света сделала ещё один глоток из ковша. — Какое право? Рожать? Бред какой-то!

— Вовсе нет, внучка! — костлявые пальцы теребили седую прядь. — Разве он не кощунник!

— Кто?

— Разве он песни не складывает?

— Вроде говорил что-то такое… Я, правда, не слышала.

— Твоё счастье, красавица. Не свело ещё тебя с ума его детище.

— Ах, вот вы о чём! — Света рассмеялась. — Я уж, бог знает что, думать начала!

— Зря смеёшься, наивная! — единственный зуб то и дело покусывал губы. — Разве не околдовал он тебя, несчастную, не запер сердечко в клетку. Разве прилагал он к тому усилия. Разве не сама ты, потеряв осторожность, ввела его в Святилище.

— И вы про святилище. Ладно, в этом я всё равно ничего не понимаю. А насчёт песен и детей… По-моему, это уж слишком.

— Слишком?! Разве не вынашивает он свои кощуны, подобно семени? Не производит их на свет белый в муках? Не тешит и не лелеет их, как младенца? Не выкармливает и не защищает? Не гордится ими?

— Пусть так. Но…

— Так, всё так, внученька. А вместе с чадом таким неестественным, обретают они силу особую. Другие мужчины пусть и боятся нас, и притесняют, но ищут нашей благосклонности, потому как не могут оставить на земле памяти, кроме как через потомство своё. Потому пусть незаметно, но обретаем мы власть над ними, держим зверя на поводке невидимом, ставим их гордыню и силу в своё услужение. Те же, кто подобен твоему ратоборцу, кто, презрев ритуал и законы древние, плодится при помощи красок искусно наложенных, слов удачно сложенных, звуков умело сплетённых — неподвластны влиянию нашему. Хуже того — мы сами готовы бежать за ними на край света, забыв и о силе своей, и о своём предназначении. Они же, погружённые в созидание нечестивое, принимают равнодушно нашу жертву великую, смотрят на погибель нашу и продолжают лелеять порождённое ими детище. А уж если искра страсти вспыхнет в нём, как в твоём погубителе, то нет того пламени страшнее, потому как губительно оно для нас, древней памяти хранительниц.