Подменыши

— Люди потеряли реальность. И если не случится глобальных катастроф, то они к ней и не вернутся. Никогда. Нереальность нашего мира переделала людей, изменила саму их генную структуру. Наши чувства и ощущения реальности — не более, чем продукт глобальной мифологии, выработанной за тысячелетия существования людей. Я уже стал замечать и за другими и за собой, что нам просто не нужны свои собственные чувства. В нас существует набор алгоритмов, как вести себя в соответствующей ситуации. Иногда мне хочется метаться по постели, как Сталкер Тарковского, и память тут же подсказывает нужные реплики из фильма. Иногда я ощущаю себя спокойным и отрешенным, как ковбой Клинта Иствуда, или машиной, как Арнольд в роли Терминатора. И так постоянно. Я, да и не только я, уже окончательно потеряли себя в галерее мифологических образов. Мы становимся набором штампов, и дальше, с развитием технологий, внушаемость людей и сила внушения будут только расти. Нам остается только создание собственной, альтернативной, героической, бунтарской мифологии. Её распространение и доведение до каждого. Другого пути я пока не вижу. Нас слишком мало для серьезного дела, но вполне достаточно для сотворения красивого мифа.

— Для мифа часто достаточно вообще всего одного человека. А иногда даже и одного много. Хотя, честно говоря, я всё-таки не понимаю, что именно ты предлагаешь.

— Я объясню. Потом объясню. И вы сразу поймете. Обязательно!

— Тогда за радость понимания!

Они останавливались, чтобы сказать находящимся внизу собратьям тост, после чего звонко чокались друг с другом бутылками сакэ и «Охотничьей».

— Закусочк, закусочк дайте! — попросил сверху Бицепс, глотая последние звуки слов, и получил полураздавленный ананас.

— Спасибочк, век не забуд!

Эльф долго сидел, опершись на ствол дуба, немного в стороне от общей толпы, устало и равнодушно смотрел перед собой. Пил вино вперемежку с коньяком, потом то ли усталость, то ли алкоголь стали одолевать его, и он отполз в сторону, обвился вокруг ствола подвернувшегося дерева и приготовился спать. Поворочавшись немного и ощутив идущий от земли холод, он стал «играть в ручейника». Суть игры состоит в том, что пьяный мерзнущий субъект, будучи не в состоянии открыть глаза, начинает вслепую загребать руками вокруг себя, пытаясь прикрыться всем, что можно натянуть на стынущее тело, превращаясь понемногу во что-то напоминающее ручейника. Вокруг Эльфа были только листья, их-то он и стал подгребать. Рядом прилегла Катенька Освенцим, прижалась к его озябшей спине. Катенька обладала крайне худой фигурой, за что и получила прозвище. Теперь они стали мерзнуть вдвоем.

— Эльф, зачем люди пьют?

— Не знаю, наверное, чтобы было теплее.

— Тогда почему нам так холодно?

Добрый Гризли, посмотрев на их вздрагивающие плечи, собрался с силами и засыпал их листьями, так что на месте лежки образовался небольшой холм, под которым даже не угадывались человеческие фигуры. Вскоре они согрелись, и засыпающий Эльф принялся потихоньку рассказывать.

— Раньше, когда на месте Москвы были только болота и туманы, в окрестных лесах жило множество разных лесных существ. Жили весело, ничего не боясь и ни о чем не заботясь. Не боялись ни смерти, ни жизни. Потом пришли люди, вырубили деревья, построили дома. Кто-то из лесного народа ушел подальше в чащобы, куда еще не добрался человек, а кое-кто остался жить, не хотели покидать насиженных, хоть и изменившихся мест. Приспособились жить по-новому, и вроде, казалось, все было у них не так уж и плохо. Встречаясь с ушедшими родственниками, говорили, что живут просто великолепно. Те не понимали, как вообще можно в городе жить, отмахивались. Так продолжалось почти тысячу лет, пока те, что остались, не поняли, что с каждым днем становятся слабее. Раньше лес давал им силу. Город же может только брать, давая взамен ложное чувство безопасности и тепла. Людям, что живут здесь, проще. Они здесь родились и другого ничего не знают. А эти… Так и живут чужаками, медленно слабеют, теряют любовь к жизни. Одна оболочка остаётся, как у высохшего пчелиного брюшка.

Катенька уснула, не дослушав рассказа. Едва договорив последние слова, провалился в сон и Эльф. Им совсем не мешал работающий во всю дурь магнитофон. Звуки музыки отражались от воды и деревьев на другом берегу, плавали рваным туманом вокруг. Изредка кто-нибудь пытался танцевать, но массовых танцев видно не было. Природа более располагала к мечтательности и наблюдениям. Ставили «Metallica», «Faith no more», «Radiohead», «Dead can dance», саундтрек к «Бойцовскому клубу». Потом в магнитофоне неизвестно как оказалась кассета со старыми советскими песнями из фильмов и мультиков. Истомин на дереве вдруг притих, замер, глядя пустыми глазами в пространство. Задумался, слушая.

Может там, за седьмым перевалом

Вспыхнет свежий, как ветра глоток, Самый сказочный и небывалый, Самый волшебный цветок.

— Смотри, как удивительно, — заговорил он ни к кому прямо не обращаясь. — Советское государство напрочь отрицало мистику и мистицизм. И при этом в песнях той эпохи регулярно прорываются сполохи потустороннего и запредельного. Вот сейчас. Если допустить, что в виду имеются не просто перевалы, а круги ада, то получается, что прошедший испытания всеми семью кругами ада может надеяться получить нечто такое, что невозможно получить никакими другими средствами. Исполнение любой мечты и желания.

Рядом Бицепс, не слушая его, пританцовывал на ветке с полупустой бутылкой в руке, похожий на огромную нескладную обезьяну.

По мере того, как становилось темней, в костер подкидывали все больше дров. Вскоре он стал походить издали на небольшой горящий городок. Белка сидела под деревом, на котором бесновался Ваня, и глядела на огонь. Её лицо раскраснелось, в глазах переливались искры отражающегося костра. С тех пор, как она пришла с купания, все её существо продолжало хранить радость и спокойное счастье. Сатир издали наблюдал за ней и тихо недоумевал, что же могло случиться с ней за короткие два часа отсутствия. Серафима подозвала шныряющего вокруг конопатого мальчонку, со смехом прижала его к себе. Он ершился, пытался вырваться, но Белка не отпускала, рассудив, что нечего шляться среди пьяных, такой радости ему дома хватит. Наконец он успокоился, устроился поудобнее, в глазах его забегали текучие отблески огня.

— Отец у меня неплохой, — вдруг заговорил он. — Хороший. Только пьет. Он раньше музыкантом был. В ресторане играл. Мама, когда еще жива была, говорила, что музыка его и сгубила. Был бы рабочим или инженером там, то и не спился бы по кабакам. А так он ничего. Ленку любит. Это собака наша. Он её, как маму назвал. Доберман, между прочим.

Белка покрепче прижала его к себе.

— Тебя как зовут-то? — спросила она.

— Тимофей.

Обратно добирались на «Газели», пойманной на дороге, до которой они с трудом добрались около десяти вечера по раскисающей дороге. Моросил дождь, было холодно и хотелось спать. Водителю пришлось заплатить неплохие деньги, поскольку он упорно отказывался везти полтора десятка пьяных революционеров. Пришлось сказать, что они никуда его не отпустят, если он не согласится подбросить их до Москвы. На просевших рессорах, постоянно рискуя напороться на гаишников, около полуночи они добрались до жилища Белки, Сатира и Эльфа. Где и вспомнили, что забыли Эльфа в лесу под деревом. Катенька, поспав немного, проснулась и продолжила гулять вместе со всеми, заново засыпав Эльфа листьями. Она как могла оправдывалась, видя устремленные на нее со всех сторон неодобрительные взгляды. Однако, поскольку было уже слишком поздно, чтобы возвращаться назад, то решили всё оставить как есть. Не пропадет Эльф, вернется утром.

Около дома, несмотря на поздний час, толпились жильцы окрестных домов, стояла машины милиции и скорой помощи. В окне пятого этажа, держась за распахнутые рамы, стоял утренний знакомец Сатира. Ветер трепал его мокрые редеющие волосы, он что-то невнятно орал, до земли изредка долетали обрывки фраз. Милиционеры в непромокаемых плащах время от времени освещали его сквозь голые ветки растущих вдоль дома деревьев мощным фонарем, и тогда становились видны его горящие, дурные глаза, блестело на свету мокрое лицо, отливавшее синевой. Он размахивал руками, кричал вверх какие-то неразборчивые речи, словно разговаривал с небом. В исступления принимался колотить по оконным стеклам. Вниз летели, сверкая, осколки.

— Допился! — с легким злорадством говорила стоящая рядом с Сатиром бабулька в накидке из голубого полиэтилена. — Второй час орет. Вот она, водочка-то…

— Чего не снимут?

— Дверь он изнутри мебелью заложил, пробовала милиция открыть, не смогла. А то бы уж давно… Я говорила милиции, чтоб сверху его, с крыши, значит, подцепили. А они: «Охота была из-за всякой пьяни голову ломать». Тоже правильно. Было бы из-за кого.

— Дай ключ, — постучала его по плечу Белка. — Я народ спать поведу.

— Да-да, идите, — Сатир отдал ключ. — Мелкого тоже забери к нам. Я сейчас подойду.

Пацан запротестовал, но Белка успокоила его, сказала, что папа сейчас угомонится.

Сверху послышалась песня.

Я Як-истребитель, мотор мой звенит, Небо — моя обитель…

— Не сорвись, истребитель долбаный! — крикнул снизу милиционер, пряча в ладонь огонек сигареты. Вокруг засмеялись.

Сумасшедший услышал, глядя вниз заорал.

— Ладно, не истребитель! Не истребитель я! Я никто! Я ничто! Меня вообще нет! И не было! И не будет! Кого ж я могу истребить? Только себя…