Подметный манифест
Шрифт:
Архаровский особняк тем был хорош, что в нем вечно происходили всякие недоразумения. Где бы еще догадались незадолго до рассвета перетаскивать кровать из первого жилья в третье? Однако перетащили, раздобыли и туалетный столик, и кресло, и много чего иного, а Дарья достала в своих запасах кусок батиста и за час изготовила скромный, зато свежий ночной чепец.
Пока бабы укладывали Вареньку и ложились сами, Архаров с Левушкой составляли диспозицию. Саша сидел рядом, готовый писать под диктовку, но диктовать пока было нечего.
– Вызвать Дуньку и отправить ее в Лефортово, - говорил Архаров.
– Где-то там околачивается эта актерка Тарантеева.
Тут ему вспомнилось, как шли вместе к Сретенке, как шалила переряженная Дунька, заставляя его на каждом шагу улыбаться, как легко она двигалась в мужском костюме. Всякую он ее видывал, да… Но кто бы сказал, что Дунька-мальчик, юный вертопрах, никак не более шестнадцати лет, окажется занятнее всего? До такой степени занятнее, что посреди важного разговора с Левушкой Архаров испытал совершенно ему сей час не нужное волнение в крови.
– К Дуньке я схожу сам, - пообещал Левушка.
– Господин Захаров меня знает, и…
– Вот потому-то ты к ней и не пойдешь. Он уж точно вообразит тебя махателем, - возразил Архаров.
– Дуньку вызовет моя Авдотья или Дарья. Там же сейчас Марфа обитает, прячется от своего кавалера. Вот баба как будто к Марфе придет и для Дуньки словечко передаст. Марфу, кстати, тоже мне повидать надобно…
Размышляя, как образовалась ошибка, из-за которой он понесся по воображаемому следу Каина в заговоре, Архаров вспомнил и все свои сомнения, возникшие, когда Марфа сдала ночных гостей, что привезли ей награбленное добро.
– Взял бы ты Дуньку на содержание, право, - сказал Левушка.
– Девка красавица. Ей не Захаров нужен. А она, сдается, к тебе охотно бы пошла.
– Ты тетрадку получил?
– спросил обер-полицмейстер.
Трагедию «Самозванец» в канцелярии кое-как склеили, и Архаров обязал приятеля как человека, в Петербурге посещающего театр, разобраться, что означают зачеркнутые стихи. Саша сумел разве что пометить в томике с трагедиями их место, но ничего не мог сказать о смысле этих изменений.
– Вперед, коли дашь мне таковое поручение, я тебе счет выставлю, - пригрозил театрал.
– Сумароков, в Москве сидючи, уж не понимает, в котором он веке пребывать изволит! Каждый стих - словно его, как бревно из лесу, упряжкой по кочкам волокут! Так разве в прошлое царствование писали! Вон сама государыня - даром что немка, а как легко и вразумительно пишет!
– На то у нее секретари есть, - буркнул Архаров.
– Нет, Николаша, я слышал, как она говорит. Иная московская просвирня столько поговорок и прибауток не знает, сколько ее величество. Так вот, тетрадка твоя… Как бы объяснить?… Вот ты, скажем, сидишь в комнате, а за стеной люди беседуют. Можешь ли ты по беседе сказать, кто таковы?
– Могу, - поразмыслив, молвил Архаров.
– Мужского или женского полу.
– А, скажем, сидит там женский пол. И ты слышишь… - тут Левушка весьма похоже передразнил бойкой московский говорок: - «А ты, матка моя, страмница и охальница злохоманная! Смытарилась с окоянным барчуком, лиходейка! И за то тебя черти в аду драть станут!» Кто сия особа?
– Сия особа у Сухаревой башни пряжей торгует да вести переносит!
– невольно улыбнувшись, сказал обер-полицмейстер.
– Да при чем тут Сумароков?
– Вот ты разумеешь, а Сумароков не разумеет. И, когда читаешь или же в театре видишь его трагедии,
у него все герои на один лад вопят. В комедиях-то он иначе пишет. А речь героя или героини должна о нем или о ней нечто важное сообщать. Вон, глянь. Самозванец должен про себя вопиять: «Я к ужасу привык, злодецством разъярен, наполнен варварством и кровью обагрен». Кто ж так про себя скажет? Коли найдется такой чудак, его свяжут да к доктору свезут. Матвей как-то сказывал - таких холодной водой лечат. И вот всю трагедию кто-то старательно измарал, приводя в менее безумный вид. И злодей уж не умом повредился, но вполне достоверен. И оттого еще более страшен. Но желал бы я знать, что означает сие…Левушка показал перечеркнутый «хером» длинный монолог Пармена.
– И что же?
– спросил Саша, приподнявшись над стулом и заглядывая в склеенную тетрадку.
– По смыслу тут должна быть длинная речь. Коли эта не годится, стало быть, написана иная. И поди знай, чего в ней господин Сумароков нагромоздил.
Архаров покивал.
– Трагедия переделана по чьему-то замыслу, и сколько я понимаю, приближена к нашим временам, а не к древним росским, - продолжал Левушка.
– Сие нетрудно, Николаша. Сумароков и ранее так баловался, вставляя в уста своих киевских князей намеки на петербуржских своих знакомцев. А уж как публика такие затеи любит - ты и не представляешь! Актеры нарочно паузы делают, чтобы партер вволю нахохотаться и накричаться смог.
– Я понял, - произнес Архаров.
– Но скажи, Тучков… может, я чего-то понять неспособен… скажем, коли намек на персону, и публика хохочет, сие так и должно быть?…
– Николаша, намек на политические дела еще более впечатления произведет, - поняв невысказанный вопрос, отвечал Левушка.
– Особливо коли его ждут. А его-то как раз и ждут… Ты давно по театрам не ездил. Ты забыл, как единое слово, красно сказанное, вдруг и вмиг весь зал объединяет. Или в хохоте объединяет, или в общем возмущении…
– Так. Так… Та-ак…
Левушка и Саша молчали, глядя на обер-полицмейстера.
– Никодимка!
– вдруг заорал он.
Камердинер частенько спал тут же, в гардеробной. На сей раз он знал, что может понадобиться в любую минуту, и даже не разделся, как полагается. Прибыл - в камзоле, штанах, чулках, взъерошенный и зевающий.
– Слушай меня, дармоед. С утра чтоб карета была готова, вычищена, Иван чтоб причесан и напомажен! Кафтан мне приготовь зеленый, новый, пряжки к туфлям пристегни дорогие. Спозаранку пусть Павлушка седлает Агатку, скачет к купчишкам. Надобно господина Тучкова принарядить, а то прибыл в Москву без багажа… Пару хорошую, дорогую, камзол, чулки шелковые… Сашка, а ты чего уставился?! Записывай! Пару платья, камзол, чулки, туфли, новомодные пряжки… Пуговицы дорогие! Чтоб все к фрыштику поспело! Чтоб Дарья успела что надобно подогнать и пуговицы пришить! Едем с визитами!
Демка, Яшка и Харитон вышли из храма преподобной Марии Египетской поочередно - первым пошел Демка, чтобы выследить, куда поведет Устина маленький инок, за ним, не теряя его из виду, Харитошка-Яман, последним шел Яшка-Скес. Шел и невольно улыбался - оказалось, соскучился по чудаку Устину.
Потом архаровцы забрались за сарай и поели, как полагается, причем Яшка где-то раздобыл флягу с водкой. Стали расспрашивать - оказалось, фляга лежала вовсе на видном месте, на подоконнике.