Подмосковные вечера. История Вана Клиберна. Как человек и его музыка остановили холодную войну

Высокое искусство выжило в русской революции благодаря ведущей роли интеллигенции, которая объявила, что искусство принадлежит народу. Ленин представлял себе концертные залы, набитые рабочими, которые будут становиться лучше под влиянием классических произведений. Сталин, фанатичный потребитель культуры, который тридцать раз смотрел «Лебединое озеро» Чайковского, считал музыку полезным инструментом идеологии. В 1936 году диктатор заманил в Россию Сергея Прокофьева, который провел почти два десятилетия в изгнании, в Америке и Европе. Казалось, теперь он повернулся лицом к нему и к Дмитрию Шостаковичу, который стал соперником Прокофьева в борьбе за звание величайшего советского композитора. Но в феврале 1948 года Центральный Комитет Коммунистической партии издал постановление, которое содержало нападки на этих и других ведущих композиторов [31] . Они обвинялись в проявлениях буржуазных тенденций. В советском лексиконе, где многие слова приобрели значения, противоположные обычным, слово «буржуазный» означало «авангард западного происхождения». В паре с ним использовался термин «формализм», что означало творчество, не стесненное никакими ограничениями. Такая «вырожденческая музыка» отвергалась как трудная для понимания и, следовательно, бесполезная для развития пролетарской культуры. На ее место ставился социалистический реализм, который был призван изображать не настоящую жизнь, а скорее жизнь в некоем идеальном пролетарском раю. На практике такой подход выродился в написание множества плохих и тяжеловесных подражаний Чайковскому, приправленных напевными мелодиями и «зовущими на подвиги» героическими темами. Гонорары композиторам платило государство; от него же они получали определенные привилегии. В силу этого до тех пор, пока композиторы повиновались указаниям партии, их материальное положение никак не соотносилось с их талантами.

31

Эти события начались в январе 1948 года, после того как Сталин резко отрицательно отозвался об опере Вано Мурадели «Великая дружба». Осуждения оперы продолжились на многочисленных собраниях, в постановлении ЦК КПСС от 10 февраля и на Первом Всесоюзном съезде советских композиторов, который проходил 19–28 апреля. См. Tomoff Kiril. Creative Union: The Professional Organization of Soviet Composers, 1939–1953. – Ithaca, NY: Cornell University Press, 2006. – P. 122–151; SkansPer. The 1948 Formalism Campaign // Ian MacDonald, The New Shostakovich. – London: Pimlico, 2006. – P. 322–334; Schwarz Boris. Music and Musical Life in Soviet Russia, 1917–1970. – London: Barrie and Jenkins, 1972. —P. 213–228.

Это стало совершенно очевидно, когда выступавшие на Первом всесоюзном съезде советских композиторов заклеймили музыку «товарища Прокофьева» как «хрюканье и царапание» и высмеяли творчество «товарища Шостаковича» за «зашифрованность, нервозность, обращение к миру уродливых, отталкивающих, патологических явлений» [32] . Оба композитора были названы «врагами русской музыки» [33] .

В сталинской России это угрожало не только карьере, но, возможно, и жизни. Прокофьев обнаружил, что многие из его произведений запрещены, а остальные не исполняются из-за страха вызвать официальное неудовольствие. Погрязший в долгах композитор уединился на даче, чтобы сохранить энергию для творчества. Жившая отдельно от Прокофьева жена Лина, испанка, была арестована по обвинению в шпионаже и помещена на Лубянку, в желтое здание тюрьмы в неоклассическом стиле, находившейся в самом сердце советского полицейского государства. После девяти месяцев пыток ее приговорили к двадцати годам лагерей строгого режима. Так она оказалась в ГУЛАГе, печально известной сети принудительных трудовых лагерей, разбросанных по всей территории Советского Союза. Приговор, основанный на выбитых признательных показаниях, был не более чем бюрократической формальностью; достаточно сказать, что в те дни существовал даже специальный термин для обозначения супругов и детей осужденных – «член семьи изменника Родины».

32

Sixsmith Martin. The Secret Rebel // Guardian. – 2006. – July 15.

33

Tomoff Kiril. Creative Union: The Professional Organization of Soviet Composers, 1939–1953. – Ithaca, NY: Cornell University Press, 2006. – P. 123.

Я… начал говорить языком, непонятным народу… я знаю, что партия права, что партия желает мне хорошего. Я искренне благодарен за критику…

Что касается Шостаковича, то он еще раньше, в 1936 году, был ошельмован и подвергнут остракизму, причем настолько страшному, что в течение нескольких месяцев его жизнь буквально висела на волоске. Новые атаки он встретил с ужасающим смирением.

«Опять, – писал он в открытом письме, – я уклонился в сторону формализма и начал говорить языком, непонятным народу… я знаю, что партия права, что партия желает мне хорошего. Я искренне благодарен за критику» [34] .

34

Письмо в журнал «Советская музыка», 1948. Цит. по: Rasmussen Karl Aage. Sviatoslav Richter: Pianist: Trans. Russell Dees. – Boston: Northeastern University Press, 2010. – P. 124.

Несмотря на это, музыку Шостаковича бойкотировали, его семью лишили всех льгот, а сам был уволен с работы в Ленинградской консерватории, где композиторы тайно обвиняли друг друга в формализме в надежде отвести схожие обвинения в адрес их собственных работ. Переходивший от спокойствия к вспыльчивости, от оправданий к раздражительности Шостакович синхронизировал часы в своей квартире, одержимо занимался уборкой, проверял эффективность работы почтовой службы, отправляя открытки самому себе…

В системе, где слово одного человека является законом, судьба другого человека может меняться с головокружительной скоростью. В 1949 году Сталин решил, что нужно направить Шостаковича в качестве делегата на Всеамериканскую конференцию в защиту мира (Cultural and Scientific Conference for World Piece), которая должна была состояться в марте в Нью-Йорке. Эта встреча была одним из самых смелых и успешных мероприятий Коминформа (Информационного бюро коммунистических и рабочих партий), который Сталин основал за два года до этого как щедро финансируемый канал координации международной политической борьбы. Конгресс проходил в залах гостиницы Waldorf-Astoria, выполненных в стиле ар-деко. Среди делегатов были американские либералы, в том числе композиторы Леонард Бернстайн и Аарон Копленд, которые высказались в пользу мирного сотрудничества. Но другие либералы организовали пикет, один из участников которого размахивал плакатом «Шостакович! Прыгай в окно!», намекая на недавний случай побега из генконсульства учительницы советской школы в Нью-Йорке [35] .

35

Klefstad Terry. Shostakovich and the Peace Conference // Music&Politics 6. – 2012. – No. 2.

Шостаковича представляли как выдающегося музыканта, свидетеля величия советской культуры, но роскошные условия проживания не могли компенсировать унижения, от которого он очень страдал. Когда на официальной пресс-конференции музыкант встал, по его лицу пробежал тик [36] . Опустив глаза, скрытые за толстыми стеклами очков в проволочной оправе, он начал читать подготовленное заявление, обвиняя западных «разжигателей ненависти» в «подготовке мирового общественного мнения к переходу от холодной войны к прямому противостоянию» [37] . В зале находился родившийся в России композитор Николай Набоков, который, как и его двоюродный брат Владимир, бежал от революции и принял американское гражданство. Набоков наблюдал, как Шостакович дрожащим голосом читал документ. Когда композитору оставалось дочитать совсем немного, он перешел на мягкий «радиобаритон» и хотел уже закончить свою речь, но тут Набоков решил показать фальшь происходившего [38] . Вскочив на ноги, он громко спросил, поддерживает ли композитор действия советских властей, которые недавно поливали грязью его великого соотечественника Игоря Стравинского. Шостакович преклонялся перед Стравинским как композитором, хотя и не всегда высоко ценил его как человека. Но тут он был вынужден как попугай повторить официальную точку зрения. Для Набокова это стало достаточным доказательством того, что Шостакович был не свободным человеком, а послушным орудием своего правительства [39] .

36

Wilson Elizabeth. Shostakovich: A Life Remembered. – London: Faber, 1994.-P.462.

37

NYT. – 1949. – March 28.

38

Nabokov Nicolas. Old Friends and New Music. – London: Hamish Hamilton, 1951. – P. 204.

39

Saunders Frances Stonor. Who Paid the Piper? The CIA and the Cul tural Cold War. – London: Granta, 1999. – P. 196.

Позже в том же году в своей оратории «Песнь о лесах» Шостакович превознес Сталина как «великого преобразователя природы» и таким образом вторично себя реабилитировал. Набоков тем временем стал генеральным секретарем базировавшегося в Париже Конгресса за свободу культуры. Эта организация, созданная ЦРУ, тайно финансировала умеренно левых европейских интеллектуалов в противовес крайне левым европейским интеллектуалам, которые утверждали, что культура и коммунизм подходят друг к другу лучше, чем культура и либеральная демократия. Среди многочисленных проектов Конгресса важную роль играли музыкальные события, в том числе организованный в Париже фестиваль «Шедевры XX века», призванный подхватить эстафетную палочку модернизма, которую обронили Советы. Главным событием фестиваля стал балет «Весна священная» Игоря Стравинского, которого Набоков нашел в Лос-Анджелесе и привез в Париж.

«Это ведь Римский-Корсаков, – объяснил сотрудник фонотеки, – а мы не должны передавать ничего русского».

Музыка больше не была мостом между Востоком и Западом; наоборот, обе стороны манипулировали ею, подчеркивая свои различия. Культурная пропасть стала еще шире, когда Советы в августе 1949 года провели испытание своей первой атомной бомбы, Китай через несколько месяцев после этого события попал в руки коммунистов Мао Цзэдуна, а американская армия летом следующего года начала военную кампанию в Корее. Тогда же Америка стала жертвой истерии о «красной угрозе», раздутой сенатором Джо Маккарти, который стремился отыскать коммунистов и им сочувствующих во всех сферах общественной жизни, в том числе в классической музыке [40] . В такой удушающей атмосфере все русское оказалось за пределами дозволенного. Пример: один из продюсеров на радиостанции «Голос Америки», вещавшей на зарубежные страны, попросил фонотеку подобрать запись популярного произведения под названием «Песня индийского гостя», но обнаружил, что ненавистники «красных» запретили выпускать это произведение в эфир. «Это ведь Римский-Корсаков, – объяснил сотрудник фонотеки, – а мы не должны передавать ничего русского» [41] .

40

В разное время велись расследования относительно Элмера Бернстайна, Леонарда Бернстайна, Аарона Копланда, Лины Хорн и Димитриса Митропулоса.

41

Saunders Frances Stonor. Who Paid the Piper? The CIA and the Cultural Cold War. – London: Granta, 1999. – P. 196.

Коротко стриженным американским пианистам, которые достигли совершеннолетия в 1950-х годах, нравились стальные тона и тугие ритмы современной музыки. Началась новая волна популярности немецких композиторов: бесспорными хозяевами сцены стали Бах, Моцарт, Бетховен и Шуберт. Что же касается русской музыки и всего романтического репертуара с его культом вдохновенного виртуоза (в том числе венгра Листа и поляка Шопена), то все это внезапно оказалось столь же немодным, как напудренные парики и дуэль на пистолетах на восходе солнца. Для семнадцатилетнего музыканта с копной светлых волос, который осенью 1951 года приехал в Нью-Йорк, это стало настоящим потрясением.

2. Класс № 412

По коридору Джульярдской музыкальной школы двигалась высокая куча ярких тряпок. Двигалась она к лифту, возле которого стояла легендарная Розина Левина. Внутри переплетения ярких нитей с трудом можно было разглядеть костлявое существо с огромными руками, которыми оно постоянно размахивало, курносым носом и вьющимися рыжевато-белокурыми локонами, взлетавшими едва ли не до потолка. Рост у ребеночка был шесть футов четыре дюйма (193 сантиметра), а с волосами, наверное, и еще выше. Розине с ее пятью футами двумя дюймами (157 сантиметров) пришлось вытянуть шею, чтобы найти среди волос веснушчатое мальчишеское лицо. Сияющее лицо наклонилось с явным намерением что-то сказать.

– Дорогая, – объявил Ван с сильнейшим техасским акцентом, – я приехал к вам ко всем… учиться! [42]

Ирландец Джо, лифтер школы, едва не поперхнулся: никто еще так не обращался к одному из самых уважаемых преподавателей фортепиано в Нью-Йорке. Семидесятилетнюю уроженку России мадам Левину в равной степени любили и боялись. Как заметил один наблюдательный человек, в ней своеволие Екатерины Великой сочеталось с грубостью извозчика [43] . В Джульярдской школе говорили, что если вам удалось протащить ваши пьески через класс № 412, то вы сможете сыграть их в любой точке мира.

42

Существует несколько версий этой знаменитой фразы: «Ah’ve come to study with ya’l, honey» (Lipman Jeaneane Dowis. Rosina: A Memoir // The American Scholar. – 1996. – 65, no. 3. – P. 373); «Honey, I’m here to study with you» [VCL, 48]; «Honey, Ah’m goin’ to study with you» (The All-American Virtuoso // Time. – 1958. – May 19).

43

Schonberg Harold. Цит. no: Wallace Robert K. A Century of MusicMaking: The Lives of Josef and Rosina Lhevinne, – Bloomington: Indiana University Press, 1976. – P. 268.