Поднимается ветер…

Впрочем, храбрый верный воин нужен был Создателю и таким. Он, прятавший глаза за маской, даже не знал, сколь уже награжден за свое служение. Господь отметил его среди тысяч своих верных слуг, повелел своему слуге оставить проповедь и скитания, прийти к воину, дабы наставлять его в деяниях. Ни один человек за многие годы не удостоился подобной чести; но о том, сколь она велика, знали пока лишь двое: служитель и Создатель. Он станет ключом, который откроет дверь для Господа. Имя воина будут помнить в царстве Его вечно.

— В книге сот… узурпаторов… — поправил себя воин; напрасно поправил: ему жить среди заблуждающихся, под их жадными взглядами, ищущими повод для доноса. Господь простит слуге ложь в речи, если тот сохранит веру в сердце. — Там сказано, что…

— Забудь, что там сказано, — оборвал его проповедник. Зачем одному рассказывать, а другому слушать общеизвестное? Жития и поучения прислужников фальшивых богов — тлен и прах, дешевле ткани, на которой написаны. Запреты и позволения, заповеди и перечень грехов — нити, из которых сотканы повязки на глазах глупцов.

— Господь наш Фреорн ждет от тебя не знания слов его врагов. Не касайся грязи и не запачкаешь руки. Тебе — служение, тебе — деяние.

— Я готов.

— Господь знает. Дорога к нему складывается из многих камней, и тебе дано положить один уже сегодня.

— Что я должен делать? — вот так-то лучше. Путь воина лежит через сражения во имя Его.

— Добудь источник крови узурпаторов.

Жить с постоянным ожиданием неприятного сюрприза Фиор Ларэ привык давным-давно. Он не мог точно вспомнить, когда появилось чувство, что за правым плечом постоянно летит или сидит поблизости жирная откормленная ворона. Сидит и неотрывно смотрит черными глазами-бусинами, сидит и ждет того момента, когда неприятность все-таки случится, и можно будет торжествующе каркнуть. Многие не любили ворон; ничего необычного в этом не было. Птица-мусорщик, птица-падальщик, грязная птица. По народным поверьям — спутник Противостоящего. Впрочем, с поверьями все было забавно. Еще лет триста назад никто не связывал помоечных птиц и извечного врага Сотворивших. На старых фресках и мозаиках Противостоящего изображали без всяких ворон. Человекоподобный гигант в старинном багровом одеянии, с яркими серебристыми глазами — тут и художники, и мозаичники не жалели серебра, чтоб выглядело повнушительнее, сразу лишало бессмертного врага сходства со смертными. Ореол пламени вокруг фигуры; светлые, словно высушенные этим неугасимым огнем яростного противоборства с богами до полной потери цвета, волосы. Никаких ворон. Лет двести назад Противостоящего уже изображали с вороной на плече. Почему вдруг? Никто толком не знал, в старых записях не нашлось ни единого объяснения. Вдруг, будто и без всякого повода старинный недруг начал видеться мастерам именно так, а церковники не возражали, считая такой образ вполне верным. Фиор несколько лет пытался решить загадку, а потом забросил исследования — все равно проку с них не было никакого. Даже бессмысленная ненависть к горластым обитательницам помоек не становилась понятнее. Ворона сидела за плечом и выжидала момента, когда король призовет младшего сына назад в Собру. Со второй седмицы первой весенней девятины отец словно забыл о существовании принца Элграса. Шла уже шестая. Король даже не удосужился, вопреки просьбе Фиора, прислать гвардейцев, учителей и лекарей. Словно был уверен в том, что принц никуда из Энора не денется — и в этом, конечно, был прав; также будто решил, что без занятий Элграс девятину-другую перебьется, и тут тоже не ошибся. Лекарь и священник тоже нужны были младшему брату, как рыбе румяна. Ничего, кроме крепкого сна вволю, прогулок верхом и долгих бесед обо всем на свете Элграсу вообще не было нужно. «На нет и суда нет», — не без радости подумал Фиор и принялся воспитывать малолетний кошмар по собственному разумению. Раздражала только полная неопределенность: в какой день отец вспомнит про беглеца, никто предположить не мог. Может, послезавтра, а может — через год. Элграса тревожили похожие мысли: Фиор понял это по тому, как замирал и умолкал мальчик, когда старший брат разбирал пришедшие письма. Принц не говорил ни слова, но ресницы начинали нехорошо подрагивать. Элграс старательно делал вид, что ему все равно, и прилагал слишком много усилий. Слишком заметных даже постороннему. Письма, которого они оба боялись, все не было. В Эноре братьям было хорошо, даже вопреки слякоти и дождям со снегом, норовистым ветрам и серому унынию поместья. Угрюмая громада замка могла напугать кого угодно, но не Элграса, а Фиор провел здесь половину жизни и давно привык к толстым каменным стенам, комнатам, которые невозможно было нормально протопить, парку, в котором вечно не приживались даже самые терпеливые цветы, и пыли, которая сама собой набиралась невесть откуда, стоило покинуть комнату на полдня.

Зато здесь было тихо и свежо. Западная граница поместья выходила к недурному для столичных окрестностей лесу, в котором братья регулярно видели заячьи и лисьи следы. За лесом начиналось довольно большое озеро Эйя, по берегам которого можно было кататься верхом. Никаких уроков, никаких проповедей и никаких пакостей Араона. Этого вполне хватило для того, чтобы Элграс начал успокаиваться на глазах. Фиор посвящал ему все свободное от обязанностей управляющего поместьем время — то есть, девять десятых каждого дня. Энор не требовал постоянного внимания. Помощники были хорошо вышколены, и, вздумай Ларэ пару девятин не интересоваться происходящим, ничего страшного не произошло бы. Пережило же поместье его зимнюю поездку в Алларэ, пережило — словно и не заметило. Фиор, который приехал за три дня до принца, перебрал бумаги, одобрил все распоряжения и мгновенно заскучал. Замечательная служба для старика: знай, спи, читай да гуляй по парку, все равно ничего не меняется, от тебя ничего не требуется… После замка Алларэ Энор казался невыносимо унылым, пустым и бессмысленным. Сюда б десяток родичей со стороны матери — они нашли бы, как расцветить мрачный замок. После приезда принца оказалось, что десяток Алларэ прекрасно заменяет один юный Сеорн. Скучать Фиору больше не приходилось.

Младший брат, казалось, не видел особой разницы между собой и Фиором, который был ровно вдвое его старше. Он с равным энтузиазмом предлагал брату отправиться поохотиться на зайцев, обсудить найденный в библиотеке свиток, кинуть в пруд к карпам большой булыжник и привязать старшему садовнику к котте свернутую спиралью полоску жести. Причем эти предложения сыпались из него по десятку в час, словно зерно из сказочной бездонной шапки, доставшейся умной падчерице от Матери.

— И кошку в мешок я тоже сажать не буду, — с улыбкой отказался Фиор. — Кошку жалко, мешок тоже. Тебя — не очень: на тебе все заживает быстро. А вот мешок вообще не заживает.

— Мешка жалко! — рассмеялся Элграс. — Какой ты жадный, а я и не знал…

— Я не жадный. Я бережливый и распорядительный.

— Ну так распорядись купить мешков. Дюжину.

— Хорошая мысль. Есть такая крестьянская забава, бег в мешках. Хочешь попробовать?

— Это как?

— Завяжем тебе мешок под грудью — и беги себе, если не упадешь.

— Весело! А с кем? Разумеется, юному чудовищу нужно было с кем-нибудь состязаться. Без этого он не умел. Если кидать булыжники в пруд — то хоть с садовником, лишь бы выяснить, кто дальше. Если кататься верхом, то непременно с братом — кто быстрее и лучше управляется с лошадью. Фиор смеялся, говоря, что Элграс готов съесть даже котел ненавистной овсяной каши, если с ним будут состязаться, в кого больше влезет.

Фиор Ларэ вообще в последние седмицы много смеялся. Столько, сколько позволял себе только в детстве, лет до семнадцати, особенно в компании Эмиля Далорна.

Эмиль дважды приезжал из столицы — невиданная роскошь, учитывая, что три года друг детства провел невесть где, якобы в Брулене, но скорее всего — за пределами Собраны. Единственный сын владетеля Далорна вообще был перелетной птицей. Рос он то в родном владении, с отцом, то в Брулене, с родственниками по матери, то в Эноре, составляя компанию королевскому бастарду. «В дороге вырос, в дороге и умру…», говорил он. Впрочем, оба раза он приезжал не столько к Фиору, сколько к принцу Элграсу.

Болтался с мальчишкой по лесам, фехтовал, обучая младшего пользоваться не только шпагой с кинжалом, но и кавалерийской саблей, придумал для него целую кучу упражнений, чем здорово испортил жизнь приятелю. Ларэ поднимался рано, но до полудня предпочитал разбираться с делами поместья, читать и отвечать на письма, теперь же Элграс вытаскивал его спозаранку, еще до завтрака, во двор, где принимался лазить с шестом по бревнам, подтягиваться на ветках и прыгать через препятствия. Без зрителей Элграс обходиться не умел, а слуги его в этом качестве не устраивали, за исключением солдат, охранявших поместье, но суровые вояки ехидно смеялись, когда мальчишка плюхался в грязь с подвешенного на цепях бревна, а принц был честолюбив. Фиор согласен был терпеть даже подъемы на рассвете и необходимость торчать в едва освещенном первыми бликами рассвета дворе. Лишь бы младший брат хохотал во всю глотку, перепрыгивая с одного учебного снаряда на другой, лишь бы лопал завтрак и просил добавки два раза, лишь бы не начинал размазывать по щекам слезы, вспоминая дворец. Про питие кислоты тоже речи больше не шло. Старший брат-бастард удивлялся тому, как Элграс похож на него самого. Не внешне, хотя у них и была общая масть. По привычкам, по особенностям характера, по мелочам. Злившую всех наставников манеру вдруг посреди прогулки или урока начинать капризничать по-детски или просто замыкаться в себе, Фиор помнил по своему опыту. Помнил, и почему так случалось: вдруг вокруг делалось «слишком много всего». Голосов, запахов, света и цветов, слов, которые начинали пульсировать перед глазами алым и сиреневым, или горчили на языке — мучительно, до тошноты. Бастарду повезло куда больше, чем законному сыну: учителя сердились, но позволяли ему прерывать занятия или возвращаться с прогулок раньше времени. Епископ Лонгин считал все это капризами, которые нужно безжалостно искоренять. Ларэ порой думал, как здорово было бы надеть его преосвященству на голову медный котел, налить в него духов — побольше, пары флаконов не жалко, — потом постучать кочергой по котлу и посмотреть, сочтет ли солидный старик капризами собственное желание сбежать подальше от мучителя. С младшим вообще было легко. Никаких капризов у него не было, только причуды здоровья всех, в чьих венах текла золотая кровь, кровь первого короля и Сотворивших, смешавшаяся с кровью смертных в причудливую смесь. Необыкновенная выносливость и способность устать от спокойного чтения так, как не устанет крестьянин за день пахоты. Железное здоровье, которому нипочем были простуды и поветрия — и способность разболеться на несколько дней от того, что пришлось выучить слишком скучный урок. Обостренная звериная чуткость, умение различать идущего по ритму шагов за несколько ударов сердца, а настроение собеседника — едва поведя носом, оборачивалась не только благодеянием, но и карой: слишком часто хотелось спрятаться ото всех. Не видеть, не слышать, не ощущать нестерпимо громкий хор запахов, голосов, пульсов и дыханий… Элграс еще не так хорошо понимал старших, чтобы догадаться, что наставник читает ему длинную нотацию не потому, что хочет довести до истерики, а лишь потому, что привык к невнимательным подросткам, которым действительно нужно повторять все по многу раз. Не догадывался, что епископ просто не в состоянии почувствовать, как головная боль от несправедливой придирки может пройти, если подсунуть обидчику булавку в сиденье стула. Мальчик еще многого не знал — о себе, о других. Не знал и того, что большая часть его бед окончится в год совершеннолетия. Говорить ему об этом было бесполезно: в тринадцать лет кажется, что любое обстоятельство твоей жизни — вечно. Бесконечное лето и бесконечная простуда, вечная обида и жизнь — на три тысячи лет вперед… Пройдет несколько «бесконечных», а на самом деле — удивительно быстротечных, слишком резво летящих мимо лет, и Элграс поймет, что это не так. Если ненаследному принцу вообще дадут дожить до совершеннолетия… Фиор Ларэ точно знал, что сначала придется покончить с ним самим.

5. Собра — Брулен

— Господин Гоэллон спит! Ванно ошибся: Саннио уже не спал. Трудно было бы не проснуться от подобного вопля. Юноша открыл глаза и прислушался к шуму под дверью.

— Господин спит! — еще громче сообщил Ванно.

— Значит, проснется! — при звуках этого голоса господин с трудом подавил желание натянуть плед на голову.

— Герцог, вы не можете… — это уже Кадоль.

— Могу, Бернар. И буду, — едва слышный скрип двери, шаги, звук бесцеремонно отдернутой занавеси, отделявшей спальню от кабинета. Саннио зажмурился и натянул плед до подбородка, потом на мгновение приоткрыл правый глаз и прислушался к времени. Только час как рассвело. Что, спрашивается, делать герцогу Алларэ в его спальне в это время и без приглашения?! Все-таки удивительный хам этот дядюшкин, а, значит, и его родственник…

— Вставайте, или я вылью кувшин вам на голову. Будет мокро, — пообещал незваный гость.

— Герцог Алларэ… — сквозь зубы проговорил Бернар.

— Бернар, не волнуйтесь. Я не съем это сокровище. Пусть подпишет приказ и спит дальше. Слышите, сокровище? — Интересно, и кто же это укусил герцога Алларэ за неудобосказуемое место? А то с чего бы он так взбесился? В бордель неудачно сходил?

— Какой приказ? — Саннио сел в постели, прижимая к груди плед.

С Реми Алларэ, как всегда, можно было ваять статую. На этот раз — кого-нибудь из королей древности, грозящего отмщением коварному соседу. Или бунтовщику. В общем, кому-нибудь чем-нибудь грозящему и не на шутку злому. Юноша вздрогнул и покрепче вцепился в последнюю преграду — все тот же плед.

— Приказ эллонским полкам перейти под мое командование.

— Каким полкам?

— Сокровище, вы слабоумный? — рявкнул Реми, швыряя в Саннио туго скрученным листом бумаги. — Эллонским.

— Господин герцог, если вы будете продолжать в том же тоне, я буду вынужден…

— Бернар, уймитесь! В городе беспорядки. Горят склады. Комендант отправился в иные миры. Если бы я мог не тревожить драгоценный сон этого сокровища, я и не стал бы!

— Герцог, господин наследник не был поставлен в известность о существовании этих полков. Перестаньте кричать. Саннио хлопал глазами, переводя взгляд со взбесившегося Реми на мрачного Кадоля, который собирался защищать юношу от хамства Алларэ. Только сейчас до него дошло, что на герцоге Алларэ — бело-зеленый мундир, такой же, как у офицеров городской стражи (еще были бело-серые и бело-желтые), в руках хлыст, а волосы туго заплетены в косу и убраны под воротник мундира. Оказалось, что уши у ходячего кошмара острые и торчат куда сильнее, чем это позволяли каноны красоты.