Поднимается ветер…

— Ой… — юноша потупился. Кажется, он размахнулся не по чину. Распоряжаться подобными реликвиями должен был бы герцог, а не… непонятно кто, если смотреть на вещи честно. Незаконный отпрыск брата… — Я…

— …дурак, — радостно подхватил герцог. — И бестолочь в придачу. Я уже один раз дал вам понять, что у вас нет возможности добраться до того, что вам нельзя трогать. Если вы не перестанете портить мне аппетит своим покаянным видом, я оторву вам голову. Хотя это тоже зрелище не из аппетитных… в общем, подите вон!

Саннио улыбнулся. Удивительная манера герцога в шутку грозить всеми мыслимыми и немыслимыми карами и формами убийства, а всерьез распекать тихо и без единого грубого слова его сначала озадачивала, а потом он привык. Если обещают утопить или придушить, значит, все хорошо. Если негромко спрашивают «что вы себе позволяете?», значит, пора срочно хвататься за голову, пока она еще на плечах. Керо Къела уезжала последней, на следующий день после обоих юношей. Саннио и герцог верхом проводили карету до Бруленских, западных ворот. Девица отправлялась в далекое баронство в компании двух служанок — своей Марисы и недавно нанятой сеорийки, — и четырех гвардейцев из личной охраны герцога. Распрощавшись с провожаемой и конвоем, Гоэллон повернул коня в один из проулков и спешился у ближайшего кабака. Судя по вывеске, заведение чаще посещали купцы и ремесленники, но две бутылки относительно приличного вина для богато одетых гостей там нашлись. Свободный столик, как раз у окна — тоже. То ли он пустовал еще до прихода герцога, то ли его спешно освободили.

Гоэллон молча выпил почти всю бутылку, с улыбкой разглядывая суету за окном — два приказчика выясняли, кто первый будет выезжать из ворот, ругались сразу три бродячих точильщика, одновременно нагрянувших в кабак, а вышибала пытался их унять, коли не получалось вытолкать. С наступлением весны столица ожила и теперь напоминала улей. Гудение голосов, суета, смех и ссоры, брань и приветствия… Саннио уже не чувствовал себя здесь чужим. Только все чаще шли мурашки по коже от звучавшего в доброй половине разговоров слова «война».

— По крайней мере, от нашествия женихов мы избавлены, — вдруг сказал герцог.

— Что вы имеете в виду?

— Нашу дорогую воспитанницу, — развел руками Гоэллон, — кого ж еще? Саннио, вы не перестаете меня изумлять. То вы на диво наблюдательны, то не замечаете творящегося под самым носом. Я предполагал, что общение юной девицы с Литто происходит с вашего молчаливого согласия…

— Какое общение? — Саннио удивился, потом вспомнил, как пару раз выгонял обоих из полутемной гостиной на втором этаже. Для подготовки уроков свечей было маловато. — Они вроде бы ничего такого не делали…

— Именно, но наш северный барон решил, что пара поцелуев обязывает его жениться на девице, честь которой… ну и все прочее. Вообще презабавнейшая ситуация: девица Къела вызывает матримониальные устремления едва ли не у каждого. А вот сама она ничего подобного не желает, категорически, — герцог устало покачал головой и провел тыльной стороной руки по лбу. — Это упрямство мне не удалось переломить.

— Что, она и вам отказала? — съязвил племянник.

— Она вполне недвусмысленно высказалась на эту тему, — герцог усмехнулся, глядя на дно потертого оловянного кубка. — Что, дескать, ни я, ни король, ни последний трубочист…

— Блестящее обобщение, — восхитился Саннио. — Вполне в духе этой молодой дамы.

— Да уж, вы правы, Саннио. Впрочем, теперь это ее собственная забота. Она получила право распоряжаться своей жизнью, как достигшая полного совершеннолетия. Остальные — тоже. Королевский подарок, от которого невозможно отказаться, увы.

— Почему — увы?

— Ну, подумайте ж головой, счастье мое!

— Потому что за действия не достигших совершеннолетия отвечает опекун?

— Именно, — кивнул Гоэллон. — Впрочем, довольно об этом; поговорим о вас. Я не хочу тянуть с церемонией. В седьмой день… значит, послезавтра. Завтра к вам приедет помощник настоятеля прихода храма Святой Этель Эллонской, подробно расскажет о том, что вам понадобится выучить и сделать. Делать и учить понадобилось не так уж много. Однодневный пост. Три десятка слов, которые потребовалось запомнить наизусть. Пустяки для Саннио, привыкшего зазубривать целые свитки. Исповедь. Церемония тоже оказалась вполне простой и понятной: тут стой и слушай, там иди и говори. Смущало другое: до обряда юноша еще мог где-то в глубине души считать, что все это — шутка, игра, затеянная герцогом. Теперь же никуда не денешься. Окончательно, навсегда. Саннио привык считать себя безродным сиротой, которому дважды несказанно повезло: сначала на него обратил внимание хозяин школы секретарей, а потом он попал на службу к одному из самых знатных господ Собраны. Теперь же он сам становился одним из благородных людей, и членом Старшего Рода. Разумеется, он ни с чем не справится, подведет дядю и опозорит свой род. Если бы герцог отправил его на север, к родственникам матери! Они владетели, а не герцоги, да и у них есть законные наследники, какой спрос с бастарда?

Господин Ларэ управляет королевским поместьем, и никто не требует от него жить в столице… хорошо ему. После исповеди, где Саннио признался во всех грехах, которые только смог припомнить — а список набрался преизрядный, от уныния, непослушания и недобросовестности до сомнения в своих силах, — на душе отчасти полегчало. Помощнику настоятеля было хорошо за шестьдесят, и был он, как говорится, обилен телом и голосом тоже не обижен, а священником оказался молодой человек, может быть, лет двадцати пяти, не старше. Приняв исповедь, он предложил юноше сесть рядом с ним на скамью и просто поговорить.

— Я был рукоположен в сан священника год назад, — сказал высокий темноглазый человек с худым жестким лицом. — До последнего дня мне казалось, что я не готов, не смогу, не найду в себе сил нести эту ношу. И за день до рукоположения я услышал от епископа то же, что хочу сказать и вам. Сомнение в своих силах — благо, пока является опорой. Пока заставляет нас думать о том, достойно ли мы выполняем свой долг. Но если оно становится не посохом, а бревном, то ломает хребет сомневающемуся. Не давайте своим сомнениям сломать вам спину. И научитесь доверять тем, кто старше и мудрее вас. Ваш господин и сюзерен знает, что делает. Ваш долг — оправдать его доверие, а не сомневаться в разумности такого доверия. Этим вы оскорбляете того, кому должны подчиняться. Идите, завтра я хотел бы увидеть вас понявшим эти мои слова… Саннио не спал всю ночь — думал над тем, что сказал ему священник. Ему казалось, что он-то знает себя лучше, чем герцог: тот слишком хорошо думает о случайно найденном племяннике. Искренне уверен в том, что найденыш со всем справится. Да, бывший секретарь сомневается именно в разумности доверия. Но какие у него основания — сомневаться? Он действительно знает себя лучше? Ага, и именно поэтому Гоэллон видел его насквозь, со всеми желаниями, страхами и порывами, раньше, чем Саннио понимал, что у него самого на уме… значит, нужно просто подчиниться и поверить?

— Вы до сих пор не ложились? — в полуоткрытую дверь заглянул Бернар Кадоль, капитан охраны. — Это неразумно. Юноша пожал плечами — разумно, не разумно, а все равно ведь не спалось, слишком много было мыслей. Кадоля он до сих пор побаивался. В первый день пребывания в доме герцога принял его за одного из слуг, впрочем, эту ошибку совершали все, а Гоэллон считал, что так и следует: пусть грабители и посторонние обманываются. Кадоль же оказался благородным человеком, вассалом герцога. Он десять лет прослужил в армии, потом принял на себя командование личной охраной Гоэллона. Бернар был суровым и строгим человеком, из тех, с которыми решится спорить только сумасшедший… или Бориан Саура.

— Скоро утро, — сказал Саннио. — Ложиться поздно.

— Пожалуй. Хотите поговорить? — в обращении Кадоля с бывшим секретарем почтительности не прибавилось — впрочем, ее всегда там было ровно столько, сколько и положено в разговоре с восемнадцатилетним мальчишкой. А вот предложение было неожиданным. — Не сочтите за обиду, но я знаю, что у вас на уме.

— Какие там обиды… Это все знают, кажется, — махнул рукой юноша.

— Ибо ничего нового там нет, — ухмыльнулся бывший офицер королевской армии. — Все сопляки, только что получившие чин лейтенанта, делятся на два сорта. Одни думают, как теперь лихо будут командовать, другие — как трудно отвечать за взвод. Вы из вторых.

— Из кого же получаются лучшие командиры?

— Из тех, у кого хватает ума начать думать не о себе, а о деле, — Кадоль подмигнул юноше, сидевшему в кресле с кружкой простой воды. — Не о новом мундире, не о том, как тяжело, а о том, как выполнить приказ. С Бернаром Кадолем Саннио просидел до самого утра, пока не настала пора одеваться и ехать. Капитан охраны развлекал юношу армейскими байками и забавными историями, которых знал огромное количество. Слова священника и слова Кадоля в сумме дали смешной результат: наследник решил, что — герцогу виднее, что он делает, если решил, значит, так и надо, а о приказах и долгах Саннио будет думать, когда получит первое распоряжение. В конце концов, господин и сюзерен вдвое старше и гораздо мудрее, так и хватит сомневаться. Просто — проделать тот трюк, на который у него никогда не хватало смелости в приюте: шагнуть спиной вперед со стола, упасть на руки однокорытников, и не думать о том, что разбегутся шутки ради или уронят. Не оглядываться через плечо, нарушая условия игры. Не бояться. Полутемный утренний храм, освещенный пока лишь свечами: силы небесного света не хватало на то, чтобы пробиться сквозь цветные витражи. Особенная рассветная тишина. Всего-то девять человек под высоким сводом: вчерашний священник, двое служек, герцог, четыре свидетеля из благородных людей, как того требовал обычай, герцог Гоэллон и сам Саннио. Четверо свидетелей были знакомы юноше: Кадоль, Кертор, герцог Алларэ (вот уж кого Саннио предпочел бы не видеть вовсе), и, к его удивлению, тот самый светловолосый алларец, что недавно выручил его в салоне герцогини. Свидетели стояли позади, пока герцог и племянник выслушивали короткую проповедь о верном служении, угодном Воину, о взаимной верности и обо всем прочем, что надлежало помнить и принимаемому в род, и главе рода. Саннио принес клятву верности старшему и всему роду, в чем содержалась жестокая ирония: ведь род состоял только из него самого и господина.