Поднимите мне веки

А венец на тебе имеется. Эвон какой нарядный, разве что иное название – коруна, но ведь не в названии же дело, главное, что ты в нем как королева.

Моя королева!

Зато мы в другом впереди планеты всей, потому что обычно в ЗАГСе хватает всего двух свидетелей, и не думаю, что церковь требует больше, а у нас их аж три десятка…

А потому еще раз припев, чтоб душа нараспашку – ибо ничего не таю, ничего не скрываю, все говорю как есть, и вот оно, мое сердце, перед тобой.

Все, что я зову своей судьбой, Связано, связано только с тобой… Лишь с тобой, лишь с тобой, Только с тобо-ой!

И едва я в последний раз ударил по струнам, как нижняя струна, издав тоненькое «дзинь», лопнула!

Словно дожидалась окончания песни…

Это что – намек судьбы?

А к чему он?

Ладно, я не старая бабка, чтоб гадать, к тому же у меня все должно быть к добру, чтоб Ксюше в голову не лезла всякая ерунда, а потому не мешкая я шагнул вперед, вытянул из ножен саблю и, учтиво преклонив колено, протянул царевне клинок.

– Благослови его, государыня очей моих, на добрые деяния, кои обязуюсь свершать во славу господа нашего Исуса [69] Христа, ко благу Руси и в твою честь, Ксения Борисовна.

69

Произношение имен, в том числе и библейских, в те времена на Руси было несколько иным – без сдвоенных гласных и согласных. Не Авраам, а Аврам, не Сарра, а Сара, то же и Исус.

Она стояла, по-прежнему не в силах пошевелиться. Хорошо, что у нее за плечами пристроилась моя ключница, которой сам черт не брат, а если и брат, то меньшой.

Петровна-то ее и толкнула легонечко в бок, ухитрившись проделать это практически незаметно.

Очнулась. Коснулась рукой клинка сабли.

– Принимаю твою клятву, доблестный богатырь! Ведаю, что уходишь ты ныне в дальний путь с чистыми руками и светлыми помыслами! Верю, что сумеешь защитить оным клинком сирого и убогого, вдовицу и сироту! Верю, что станешь нещадно карать им зло и отстаивать добро! – Ее голосок на мгновение дрогнул, но она сразу взяла себя в руки и так же звонко, нараспев продолжила: – А еще повелеваю тебе остаться живым и невредимым и самому поведать мне обо всем свершенном тобою…

А вот так мы вообще-то не договаривались – речь была лишь о сирых и вдовицах. Ах ты моя хитрюля! Ну что ж, получается, нет у меня права на смерть – только на жизнь.

Кто бы возражал, а я промолчу!..

Проводив взглядом ушедшую чуть ли не бегом в свою каюту царевну – она не плакала, но держалась из последних сил, я попрощался с домашними. У ключницы глаза тоже были сухими – ей реветь вроде как не по чину.

– Тебе б еще пару-тройку заговоров выучить, – вздохнула она.

– Ты ж меня научила двум, – возразил я.

– То пустяшные, – пренебрежительно отмахнулась Марья Петровна, – а енти настоящие, чтоб, коль совсем худо станет, Авося призвать.

– Нельзя ведь часто, – напомнил я ей ее же слова.

– Нельзя, – сокрушенно посетовала травница. – Токмо ежели деваться некуда… – И осеклась. – Ладно, ступай. У тебя ныне, – кивок в сторону каюты, где находилась Ксения, – куды как сильнее покровители середь богов. Слыхал, поди, про Ладу?

– Слыхал, – кивнул я.

– Вот ежели что, ты к ней взывай. Она хошь таковского и не любит, – намекнула ключница на изготовленное зелье, – но понятливая.

– А… как взывать? Я ведь не знаю заговоров.

– Про свою любовь вспомнишь, и того довольно, – пояснила она. – И, слышь-ко, помирать не удумай. Теперь уж, – перешла она на шепот, – тебе вовсе оного нельзя. Я баб на своем веку столь перевидала, сколь ты грибов за всю жизнь не съел, потому истинную правду сказываю: ежели меня не послушаешься и уйдешь, то и она жить не станет. Все ли понял?

– В Ольховке свидимся, – твердо заверил я ее и пошел в каюту.

Прощание с царевной получилось не совсем обычным. Едва я туда зашел, как она словно подстреленная птица кинулась мне на грудь, но едва к ней припала, как тут же отшатнулась.

– Нельзя, – простонала она.

Я, недоумевая, шагнул к ней, но она уперлась своей маленькой, почти детской ладошкой мне в грудь и умоляюще повторила:

– Нельзя, княже. И без того не ведаю, как еще в голос не взвыла, а ты обнимешь, и тогда уж точно не сдержусь. Я ж хоть и царевна, ан все одно – баба. А реветь-то нельзя – я хоть и баба, а все ж царевна. Потому ступай себе да помни – коли любишь, то вернешься.

Я кивнул:

– Люблю. Вернусь. Жди… – и вышел на палубу, где в соседнем струге уже сидели на веслах десять ратников.

Дорога предстояла все та же – по Волге до устья Ламы, там до Волока Ламского и дальше.

Расчет был на то, что меня должны искать где угодно, только не на пути к Москве.

С нами следовали и трое пленных, которых мы подобрали на берегу после битвы, когда собирали тела погибших гвардейцев. Их я намеревался использовать как свидетелей, чтобы для начала избегнуть хотя бы обвинений в смерти молодых Шереметева и Голицына.

Особенно ценным был Косач, оглушенный позже остальных, так что он прекрасно видел, как озверевший Голицын с силой оттолкнул священника, который в результате падения получил смертельную рану в висок.

Впрочем, двое других тоже могли рассказать кое-что, поскольку в подробностях наблюдали картину моей схватки с усачами-бородачами, а потом и с Ванькой Шереметевым.

Ну а уж потом, когда отделаюсь от этих обвинений, можно будет поговорить и о главном, а уж с веревочками или без – как получится…

Честно говоря, не хотелось бы доводить дело до них, поскольку это автоматически означало, что придется прибегнуть и к изготовленному Петровной зелью, а меня эта «нестояха», как она ее назвала, несколько пугала, особенно теперь.

Да, она временная, да, я сам настаивал на ее изготовлении, да, травница говорила, что последствий не бывает, в том числе и что касается детей, и все же, и все же…

Вообще-то я не собирался плыть до самой Москвы. Хоть и требовалось поспешать, но не до такой же степени, чтоб очертя голову.

Куда проще остановиться возле начала последней излучины, ведущей к Новодевичьему монастырю, то есть именно там, где совсем недавно мы поджидали Ксению Борисовну. Оттуда до города рукой подать, да и места лесистые, так что выждать денек запросто.

А потом из города должен вернуться выносливый жилистый Волча, которому предстояло разведать обстановку, проверить, «чисто» ли в моем домике в Малой Бронной слободе, а уж тогда можно решать окончательно.

На всякий случай мы по пути успели прикупить про запас у жуликоватого келаря в Саввино-Сторожевском монастыре близ Звенигорода два десятка изрядно потрепанных монашеских ряс, в которых моим ратникам и предстояло проникнуть в Москву.

Дальше я планировал встретиться с Басмановым. Если боярин открестится от меня – пусть так, но я рассчитывал, что он поможет. К тому же мне много и не надо – сущие пустяки. Всего-то и нужно, что организовать мою встречу с Дмитрием.