Подношение ушедшей эпохе

Из оцепенения меня вывела мама, взяв мою руку в свою – теплую, надежную, нетленную, всемогущую. Мы чинно проследовали в церковь. Куда мама подевалась потом, я не помню, но ее присутствия я больше не чувствовала. Мы с дядей Колей остались одни.

Вокруг большой купели кольцом стоял народ, всего человек тридцать, включая детей всех возрастов. Маленькие громко плакали. Дети постарше были серьезные и встревоженные. Жаркое летнее солнце било в окна, ложилось яркими янтарными бликами на лица, на темный пол, на белые крестильные рубашки. Сумеречный церковный воздух был полон скрещенных, как шпаги, лучей. В центре круга возле купели появился священник, забубнил нараспев если и на русском, то на искаженном до неузнаваемости языке. Священник был похож на диковинную бабочку из тех, что изредка попадались мне на лугу за домом. Я ловила их для коллекции и протыкала булавками, живых и трепещущих, быстро перебирающих жесткими лапками. И вот, глядя на благообразного бородатого батюшку в длинном причудливом облачении, я почувствовала стыд и горе оттого, что так мучила маленьких крылатых существ, пользуясь их безответной беззащитностью. Наверняка им было больно, гораздо больнее, чем мне, когда я расшибала об асфальт обе коленки. Мне захотелось зарыдать в голос вместе с плачущими младенцами, которых окунали в купель, от чего они надрывались еще громче. Но я сдержалась.

Наблюдая за происходящим, я вспомнила виденный недавно в театре балет «Жизель», столь же красивый и непонятный. Преимущество сегодняшнего действа было в том, что я была на нем не просто зрителем, но и участником. И я погрузилась в мечты о своем блестящем будущем, о том, как, окончив балетную школу, я буду танцевать на сцене, разумеется, Большого театра, как я буду грациозно выходить на поклон и уносить за кулисы огромные охапки цветов – пионов, георгинов, «золотых шаров», астр и хризантем, по сезону. Эти мечты надолго отвлекли мое внимание от окружающего.

Когда я наконец очнулась, то увидела, что священник движется по кругу с большим крестом в руке, и все по очереди целуют этот крест. Я поняла, что и мне придется это сделать, и первая мысль была – бежать отсюда со всех ног. Дело в том, что была я очень брезглива. Когда мама руками давила апельсин, чтобы выжать сок для меня, я делала невероятное усилие воли, чтобы выпить этот сок и не обидеть маму. Когда дети во дворе предлагали мне до черноты пережеванную всеми по очереди жевательную резинку (в те времена она была редкостью), я с отвращением отшатывалась, борясь с подступающей тошнотой.

Страшный момент приближался, и моя паника достигла апогея.

Вот перед моим лицом завис этот пресловутый, зацелованный многими губами крест. Мне казалось, он маячил передо мной целую вечность. Я до мельчайших подробностей разглядела висящего на нем человека в набедренной повязке, с раскинутыми в стороны руками, смутно и мучительно припоминая, что я что-то знаю об этом человеке, но никак не могу вспомнить.

Я не прикоснулась к кресту. Он проплыл мимо меня, и я, испытывая большое облегчение, граничащее с эйфорией, отправилась бродить по церкви, то и дело трогая свой лоб, намазанный чем-то маслянистым и очень душистым. Изображения людей в больших золотых рамах были мне неприятны, потому что странно и явно намеренно искажали реальность, максимально приблизиться к которой я тщетно стремилась в собственных рисунках.

В самом темном из темных углов храма меня остановила маленькая старушка в черном платье и черном платке. Она налила воды из серебряного кувшинчика в серебряный же стаканчик и протянула его мне. Я доверчиво взяла обеими руками стакан и сделала большой глоток.

Вода была горячей и горькой, как полынь.

Недоумевая, я вопросительно уставилась на старушку. Она одобрительно покачивала головой и улыбалась, глядя куда-то сквозь меня.

Я выпила все до капли.

И снится мне сон.

Огромный пустой театр, в котором я – единственный зритель в третьем ряду партера. На освещенной сцене стоят толстые горящие свечи в человеческий рост. Мое внимание привлек совсем скудный огарок, пламя которого билось и трепетало, как на ветру.

На сцене появилась маленькая старушка в черном платье и черном платке. Я спросила у нее:

– Что все это значит?

– Эти свечи – человеческие жизни,– неохотно пояснила старушка.

– А вот тот огарок, что вот-вот погаснет?

– Это – твоя жизнь, моя милая.

В моей голове образовался вихрь: «Как же так? Мне еще так мало лет. Я только начинаю жить. За что? Где справедливость?!»

– Можно ли что-нибудь изменить? – пролепетала я.

Старушка, не глядя на меня, словно я была ей крайне неприятна, пожевала пустыми губами и сказала:

– Тебе могут дать новую жизнь. Но ты уже знаешь, какова она на вкус. Как бы тебе не пожалеть о своей просьбе.

– Некогда мне жалеть, некогда разбираться! – беззвучно вопила я во сне. – Дайте мне хоть какую-нибудь жизнь, пока мой огарок не сгорел совсем!

Старушка вздохнула и проковыляла за кулисы. Некоторое время спустя она вынесла на сцену большую горящую свечу.

18 июля 1998

4. БАБУШКА ДАРЬЯ

Внезапно в мой сон пришли бабушка Дарья и её дочь Катя. Они были в длинных чёрных платьях с белыми кружевными воротниками – такими я их и помнила. Они как будто просили, чтобы я о них написала, чтобы осталась память.

У моего прадеда крестьянина Нерона было семь сыновей и дочь. Мой дед Никита Крылов родился в 1906-м году, а сестра его была значительно старше, значит, она родилась где-то в 1890-году. У моего прадеда Нерона было семь сыновей, и все – богатыри. Мой дед в ладони гнул пятак, завязать узлом кочергу было вообще делом плёвым. Но случилась революция, а после – коллективизация. Все были расстреляны, кроме моего деда – он по подложным документам перебрался из Смоленской губернии в Тулу, а потом в Москву.

А Дарья рано вышла замуж, да за дворянина. Он её, крестьянскую девушку, тут же отправил в Институт для благородных девиц, там ей подправили осанку и походку, научили этикету. Но недолго молодые жили счастливо. История идёт адской дорогой. Муж-дворянин был расстрелян, а беременная Дарья сослана в Сибирь. Как она там родила, как выжила – загадка. Но во время хрущёвской Оттепели она была реабилитирована, и ей с дочкой Катей дали однокомнатную квартиру в Туле.

Мне было пять или шесть лет, когда я жила у бабки с дедом в Кунцево. В Чертаново, где мы с мамой получили квартиру, не было никакой инфраструктуры, в том числе детского сада. Поэтому я жила у бабки с дедом. И я помню, как к ним приезжала бабушка Даша с дочерью Катей. Катя была явно психически неполноценна и была она старой девой. Они обе были в длинных чёрных платьях с белыми кружевными воротниками, в чёрных чулках и в чёрных… мужских ботинках. У бабушки Даши были седые прелестные локоны, И на лице её сохранились следы прежней красоты – Время не смогло их уничтожить. Бабушка Даша упорно называла меня Евой, и хоть я не знала тогда Библии, но интуитивно чувствовала, что это – что-то очень древнее, и мне было приятно. И ещё. У меня была открытка с Медным Всадником, я эту открытку напрямую связывала с бабушкой Дашей.

А на картинке той площадь с садиком,

А на ней камень с Медным Всадником, -

пел Галич, о чём я узнала значительно позже. Но не зря, не зря бабушка Даша ассоциировалась у меня с Санкт-Петербургом! Мои дед и бабка были такие простые! Деревенские, необразованные люди. Бабка вообще была неграмотной. Да, она классно пекла блины, квасила капусту, варила варенье, но говорить с ней было решительно не о чем. Так же, впрочем, как и с дедом. Не скажу, что я много говорила с бабушкой Дашей, но от неё веяло совсем другой жизнью. Наверное, сказался Институт для благородных девиц. Наверное, её там учили не только этикету. Но одно могу сказать. Обычно, если к деду с бабкой заваливались гости, начиналась пьянка с песнями типа «Ой, мороз, мороз…» А когда приезжала бабушка Даша, всё было очень церемонно, тихо, интеллигентно. Так же тихо и интеллигентно бабушка Дарья и умерла в своей Туле. А через год её дочь Катя последовала за ней. И ничего от них не осталось, кроме моей памяти и жалости к ним обеим.

7-8 апреля 2016

5. ОРАНЖЕВАЯ ЧЕРЕПАХА

Аня проснулась среди ночи от какого-то внутреннего толчка и села на постели. В комнате горел торшер, хотя Аня точно помнила, что выключила его перед сном. Комната была хорошо освещена, и, осмотревшись, Аня обомлела.

Возле ее постели мыкалась огромная черепаха – она была действительно огромная, ярко-оранжевая и слегка светилась. Аня вжалась всем своим маленьким детским тельцем в ковер, висящий на стене, поджала колени и обхватила их руками, не в силах оторвать взгляда от оранжевого чудовища. Чепераха ставила на край постели свои когтистые лапы, вытягивала голову, маленькими злыми глазками глядя на Аню. Она изо всех сил пыталась подтянуться на своих кривых лапах и забраться на постель, но лапы срывались. Но черепаха не оставляла своих опасных попыток.