Поднятые до абсолюта

— Нет, на садовника или шофера ты кричать не будешь. Это недемократично, — зло усмехнулся Йока. — Зато кричать на меня можно всем и каждому. А я не вижу разницы: чем это я хуже Важана? Почему он кричит на меня, сколько ему захочется, а я, если только попробую, — наглец и грубиян?

— Потому что он твой учитель. И ты, в отличие от взрослого человека, не понимаешь слов! Неужели только побоями от тебя можно добиться послушания? Неужели ты стоишь на столь низкой ступени развития личности? Животные и те способны понимать человеческую речь, даже собаку можно воспитать лаской и добрым словом!

— Что-то профессор Важан не пробовал воспитывать меня лаской! — расхохотался Йока. Он умел непринужденно смеяться, когда ему было вовсе не смешно. Вот и отец тоже не встал на его сторону — его больше заботит, как приглашение в школу отразится на общественном мнении…

Отца этот смех, разумеется, привел в раздражение, и только. Он поднялся, кашлянул в кулак и сказал — натянуто и официально:

— Сегодня у нас дома званый ужин. Из Афрана приехал старинный друг нашей семьи, чудотвор Инда Хладан. Я надеюсь, за столом ты сумеешь вести себя прилично и мне не придется за тебя краснеть. Скоро приедет доктор Сватан и посмотрит, что с твоими руками. Сура поможет тебе переодеться…

Йока замер: чудотвор? Друг семьи? Любой мальчишка мечтает встретиться с чудотвором, а тем более — за одним столом! Он едва удержался, чтобы не начать расспрашивать отца, откуда у них в друзьях взялся чудотвор, но вовремя прикусил язык. Отец вышел за дверь, плотно закрыв ее за собой, перед этим оглянувшись: взгляд его не был ни суровым, ни осуждающим, но Йока этого не заметил — или не захотел заметить.

* * *

Мальчик был совсем не похож на судью Йелена, что, впрочем, ничего не доказывало. Конечно, между отцом и сыном всегда будет хоть какое-то сходство, даже если речь идет о приемном ребенке — сын бессознательно копирует повадки и мимику отца, его манеру держаться и говорить. Йока Йелен не удосужился взять от своего отца и этого. Судья показался Важану до тошноты справедливым и приторно честным. Левые всегда вызывали у него подобные чувства, левый же аристократ превзошел в этом самого себя: чтобы быть избранным в Верхнюю палату, не надо лезть из кожи вон, в рядах социал-демократической партии не так много аристократов. Однако Важан не мог не отметить искренности в поведении судьи: наверное, именно искренность и вызвала у него столь сильное раздражение — Ничта частенько приравнивал ее к глупости.

Мальчик был другим. Мальчик был хитер и осторожен в том, что считал важным для себя, умел просчитывать последствия своих действий, хотя и часто ошибался, — но это наживное. Мальчик ни на секунду не забывал о том, как выглядит, что отражается у него на лице, чем отзовется то или иное его слово и даже жест. Игрок. Еще несколько дней назад Важан думал, что у Йелена-младшего большое будущее, что тот далеко пойдет. Сегодня он увидел это в другом свете.

Неужели?

Важан заставил замолчать тонкую скрипичную струну внутри себя. На интуицию в таких вопросах опираться нельзя, только логика, только безупречные доказательства. Слишком легко перепутать наитие с голосом, который подает надежда.

Никто не удивился, когда Ничта взял в канцелярии личное дело Йелена.

Он вернулся домой около восьми — после преподавательского совета оставались кой-какие дела в университете. Шофер поглядывал на него с удивлением, но спросить так и не решился, хотя Важан давно приберег объяснение своему вдруг изменившемуся настроению: весна.

Его загородный дом находился примерно в четырех лигах от края города, на землях, когда-то отвоеванных Ватрой Вторым у Беспросветного леса и отданных его приближенным. Важан частенько задумывался об этом парадоксе: почему аристократия не спешит покинуть эти мрачные места? Во времена Ватры Второго Завоевателя у них не было выбора, но что держит их потомков здесь до сих пор? Неужели привычка? Когда солнечные камни горели ярко только возле Беспросветного леса, эти земли на самом деле стоили дороже остальных, но теперь, когда освещен весь Обитаемый мир, что мешает состоятельным людям убраться куда-нибудь подальше? Впрочем, привычки, традиции, могилы предков… и близость к Тайничной башне тоже… Как бы там ни было, Важана устраивало существующее положение дел.

Речушка Сажица, бежавшая из глубины Беспросветного леса в полноводную Лудону, украшала парк фонтанами, водопадами, рукотворными прудами и ручьями — Ничта, как и его предки, любил воду. Особенно бегущую воду. Авто мягко перекатилось через каменный горбатый мост, обогнуло усадьбу и остановилось перед воротами.

— Я пройду по парку, Луба, — сказал Важан шоферу, не желая дожидаться, пока откроют ворота, — мой портфель оставь в библиотеке.

— Хорошо, господин Важан.

Солнце, еще высокое и яркое, как-то особенно весело играло рябью на воде, и вода журчала удивительно мелодично, не успокаивая вовсе. Ничта сделал глубокий вдох и обвел глазами кроны деревьев. Наитие и надежду спутать легко.

Садовник с мальчиком-помощником мыли мраморные статуи на центральной аллее. Мальчику было пятнадцать, он приходился садовнику то ли племянником, то ли племянником жены. Как его зовут, Ничта узнать не потрудился и теперь укорил себя за это.

Вместо того чтобы дать покой и ясные мысли, прогулка по парку только разбередила умолкнувшую было струну: Важан смотрел на мир, и мир радовал его, словно распахивал закрытые наглухо двери, нашептывая: «Все еще будет! Ничто не кончено!»

Профессор закрыл глаза на ничем не обоснованную радость мира, опустил голову и ускорил шаги. В библиотеку! Он не заглянул в личное дело Йелена ни в университете, ни по дороге домой. Почему? Казалось бы, открыть первую страницу и убедиться сразу: надежда напрасна! Зачем он оттягивал время? Можно было сделать это еще в канцелярии, с тем чтобы сразу отложить дело и не таскать его с собой.

Внутренний голос нашептывал: «Ерунда! Чудотворы могли написать в метрике любую дату! Любую! Какая им больше понравится!»

Скептицизм отвечал: «Чудотворы не знали, кто перед ними! Если это были чудотворы. В метрике очень трудно написать неправду, когда ребенок мал».

Важан поднялся по ступенькам на широкое крыльцо и в дверях столкнулся с экономом.

— Добрый вечер, профессор Важан, — то ли игриво, то ли почтительно кивнул тот.

— Что тебе?

— Сегодня нам телеграфировали из городского особняка, какие-то проблемы с уплатой налога на недвижимость.

— Постарайся выяснить это без моего участия, — хмуро ответил Важан и прошел внутрь — после солнечного света дом показался сумрачным, полным теней.

— Я об этом и хотел сказать, — крикнул вдогонку эконом, — я завтра уеду в город и вернусь только к вечеру.

Как будто это кого-то интересует! Важан скинул плащ на руки подбежавшей горничной, передал ей шляпу, переоделся в мягкие домашние туфли и широкими шагами направился в библиотеку. Но, подумав, опять отложил решительную минуту и свернул в гардероб: сначала — бархатный халат и теплые чулки.

Он снова самому себе напомнил студента, который боится подойти к списку сдавших экзамены, мнется и чего-то ждет, надеясь, что за несколько минут отсрочки в списке волшебным образом что-нибудь изменится.

Не изменится. Но кто же об этом знает? И никто не крикнет на этот раз: «Важан! У тебя отлично! Что ты там стоишь?»

В библиотеке царила благородная полутьма — солнечные лучи вредят книгам, так же как сырость или чрезмерная сушь. Ничта почувствовал внутреннюю дрожь, когда сел за стол и зажег солнечный камень в настольной лампе с синим абажуром. Портфель! Куда Луба поставил портфель? Важан испугался, похолодел, даже ощутил пот на лбу, словно портфель мог безвозвратно пропасть здесь, в его доме, в его собственной библиотеке!

Портфель стоял слева от кресла, на пуфе, а не справа на полу, как обычно его ставил сам Важан.

Темнота вокруг показалась неожиданно беспросветной бесконечностью, словно письменный стол стоял посреди бездны, посреди пустого космоса. Ну же, Ничта! Чего ты боишься больше? Неужели тебе страшно потерять эту надежду, которую еще и надеждой-то считать нельзя? Или ты боишься поверить, укрепить ее?

Ничта сглотнул и опустил глаза на дату рождения: тринадцатое апреля четыреста тринадцатого года.