Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

— Вы назвали себя Самнер, полковник? Вы родственник сенатора?

— Он мой старший брат.

— Негодяй, предательски напавший в сенате на вашего брата, сэр, и головорезы, которых разоружили мы, из одной и той же шайки. Мы не хотим сопротивляться федеральному правительству, сэр. Мы готовы отпустить военнопленных, но мы настаиваем, чтобы рабовладельцы отпустили наших друзей. Помогите нам в этом. Помогите заключить соглашение.

— Я высоко чту ваше мужество, капитан Браун, более того, я сердечно сочувствую вам и вашим друзьям — единомышленникам моего брата. Но мой долг офицера Соединенных Штатов запрещает мне вступать в переговоры с мятежниками. Ваши сыновья в руках закона. Они в тюрьме по решению суда. А вы захватили пленных на свой страх и риск. Я считаю вас храбрым и благородным джентльменом, а ваших пленных — трусливыми проходимцами. Но я вынужден требовать — освободите их немедленно.

— А если мы не согласимся?

— Я получил точное предписание президента — сломить любое сопротивление силой. Если вы будете упорствовать, я прикажу стрелять. Вероятно, мои солдаты будут стрелять поверх ваших голов, я сам посоветую им это. Но все же это будет значить открытый мятеж, гражданскую войну. Я взываю к вашему благоразумию, капитан Браун.

— Пленные будут освобождены через час. Отряд начнет расходиться с наступлением темноты.

— Благодарю вас, сэр.

На следующий день стало известно, что головорезы Пейта по пути в Миссури грабили и поджигали фермы.

Отряд Брауна стал меньше, но не распался.

В Лоуренсе, в Канзас-Сити, в Осоватоми, в Топике — повсюду имя Брауна теперь называли, чтобы ободрить, успокоить, обнадежить.

— Старик Браун и его стрелки не дадут спуску южным бандитам. Они выкурят из Канзаса всех сторонников рабства.

А в Лекомптоне, в Шоуни, в поселках, где большинство жителей были за рабство, пугали и старых и малых:

— Браун и его конокрады опять сожгли ферму и угнали скот. Проклятый аболиционист старик Браун убивает всех южан беспощадно, младенцев бросает в реку, женщин отдает неграм…

Судья Кэйто не решался осудить сыновей Брауна. Все, кому он предлагал быть присяжными, испуганно отмахивались.

— Что вы, что вы, сэр, да ведь у старика Брауна в отряде уже несколько сот отпетых бандитов, и он поклялся на Библии, что страшно отомстит за своих сыновей, не пощадит никого.

С Севера прибывали все новые переселенцы. Тянулись обозы. Миссурийцы не пускали на пароходы «проклятых янки», путь по реке был закрыт для северян. Они ехали поездами до Табора в Айове, а оттуда уже двигались в фургонах.

Умеренные говорили — наших друзей с каждым днем все больше. Теперь уже никаким головорезам не удастся разбойничать на избирательных участках, подделывать итоги выборов… Теперь все решат бюллетени, а не пули, не кинжалы.

Но шайки миссурийцев продолжали нападать на фермы, на обозы. Угрожали, — если янки сами не уберутся из Канзаса, их всех вываляют в дегте, в перьях и вышвырнут, а то и перестреляют или перевешают.

В начале июля в Топике собралось законодательное собрание вольноземельцев, его вице-президент, Джон Браун-младший, все еще оставался в тюрьме. Открытие наметили на четвертое июля — на день национального праздника. Но к самому началу заседания пришел полковник Самнер. Несколько драгун, сопровождавших его, ждали на улице, не спешиваясь. Полковник заговорил угрюмо, глядя вниз.

— Джентльмены, сегодня я выполняю приказ, самый неприятный в моей жизни… мне приказано распустить это собрание. Бог свидетель, я не сочувствую ни одной из враждующих на территории партий. Я только что вернулся с границы. Мы разогнали банды миссурийцев. Но прошу вас, джентльмены, разойдитесь.

Когда Брауну рассказали об этом, он молча встал и ушел в лес, вернулся в свой лагерь через час.

— Правительство разогнало наших депутатов. Они были избраны законно, только они представляют честных граждан территории. Федеральные власти признали мошенническое сборище в Шоуни и хотят, чтобы все подчинялись варварским законам рабовладельцев… Нет, не избирательные бюллетени помогут праведным, а порох и свинец, железо и огонь.

Отряд Брауна оставался в лесу. Трудно было выхаживать больных и раненых. Генри Томпсон медленно поправлялся — в Блэк-Джек ему нулей пробило ногу. Салмона ушиб конь, Оуэна трясла лихорадка, он позеленел, отощал, едва ходил. Почти все члены отряда переболели.

Браун, когда яростная боль впивалась куда-то там внутрь впалого живота, когда череп гудел и глаза мутились от озноба, старался не показывать слабости, забирался в шалаш с Библией, делал вид, что читает. Он заваривал кипятком сушеный мятовый цвет или сушеную ромашку, разводил дикий мед в ячменном кофе — поил больных и сам пил.

И каждый вечер он вместе со всем отрядом благодарил всевышнего творца за милосердие, за исцеление, за хлеб насущный. И каждое утро посылал разведчиков и сам отправлялся с несколькими стрелками. Они приходили на фермы сторонников рабства, забирали оружие, угоняли скот, напоминали: Канзас должен стать свободным штатом, и те, кто хочет южных прав, могут уезжать на Юг. И горе тому, кто поднимет руку на сторонников свободы. Ни одна смерть, ни одна рана не останутся неотмщенными…

Хиггинсон много лет спустя вспоминал о Канзасе: «Всю мою жизнь я наблюдал, как мои сограждане отступали и отступали перед Властью Рабовладельцев. И вдруг я услышал, что за тысячи миль от меня, на Востоке, существует город, где люди поднялись и заявили рабству: «Ни шагу дальше».

И я отправился в эти места, чтобы убедиться самому. Я увидел живую Американскую Революцию. К тому времени мне надоело читать о Лафайете. Я хотел встретить его. В Канзасе я увидел историю, облаченную в живую плоть современности…»

Стивенс поднял голову с измятой подушки. Браун сидел у стола. Фитиль свалился набок, едва потрескивал, чадил. Браун зябко сгорбился, на тускло освещенной стене застыла огромная нахохленная тень.

— Капитан Браун, не надо грустить. Вы этому учили меня. Я помню, как впервые увидел вас тогда в Канзасе. Всего три года прошло, а кажется — я всегда знал вас. И очень рад, слышите, очень рад, что и конец моей жизни рядом с вами…

Браун обернулся к нему, продолжал глядеть сосредоточенно, задумчиво, насупившись, но приязненно, так же как в то утро на границе Канзаса и Небраски.

…Стивенс ехал верхом рядом с командиром отряда ополченцев свободного Канзаса, и внезапно в голове колонны послышались громкие возгласы:

— Гип-гип ура!!!

Они поскакали вперед. Там кричали:

— Ура-а-а капитану Брауну!!!

На дороге стоял фургон, а рядом всадник на понурой лошади с запавшими боками. Он легко держался в седле — такой худой, что, должно быть, не отягощал свою усталую клячу.

Стивенс удивился: менее всего он похож на воина, этот старый фермер в потрепанной одежде. Не вооружен; правда, из фургона выглядывали парни, перепоясанные патронташами. Он смотрел на ополченцев, не отвечая им, не улыбаясь, но с явно доброжелательным любопытством.

Отряд проходил мимо него как на параде.

А месяц спустя, уже в Лоуренсе, — городу снова угрожали миссурийские головорезы — тоже кричали:

— Ура старому Брауну! Ура Брауну из Осоватоми!

Его уже тогда так называли.