Подозреваемый

— Граждане!

Никто не открыл дверь. Сашенька замолчала. Она перевернулась на живот. Полежала несколько секунд в такой позе, потом подняла голову и крепко выругалась в мою сторону, предложив мне закрыть дверь с наружной стороны.

Я ушел, шатаясь. Оскорблений за неделю было предостаточно. А это последнее меня прямо-таки пришибло. Я уехал в Черные Грязи, надеясь хоть как-то успокоиться. На даче никого не было. Печка по-прежнему оставалась развороченной. Я лег спать и вскоре уснул. Поздно вечером ко мне пришел Костя.

— Несчастье, — сказал он. — Сашеньку задавили машиной.

— Когда? Где?

— Как только вы ушли от нее, тут же к ней направился Петров. Он ходил вокруг дома, пока вы были у нее. Часа два Петров разговаривал с Сашей, должно быть, первый допрос оформлял. А потом ушел. А через полчасика вышла из дому и Саша. Она позвонила по автомату и направилась к остановке, села в автобус. На площади Ильича сошла. Здесь снова подошла к телефонной будке, но звонить не стала.

В это время на тротуар въехал самосвал, и такое впечатление, будто Саша пошла навстречу машине. Между тем самосвал рванул на полную катушку и сшиб Сашу. Затем дал задний ход и помчался к переезду. Как назло, ни одной машины. Я метался вокруг да около, а тем временем машина скрылась. Я позвонил в милицию и побежал к Саше. Она лежала в крови, приехала "скорая помощь", и ее увезли в шестую городскую больницу, вот телефоны.

Я тут же оделся, и мы побежали к автомату. Из больницы нам ответили:

— Разрыв мочевого пузыря. Операция прошла нормально.

Смерть Кати-маленькой

Вышел я за водичкой и у крана повстречал Соколова.

— Давненько не видел вас, — заговорил он первым. — На курортах были али так, в командировке?

— В командировке, — ответил я, закрывая правой рукой подбитый глаз. — А что слышно тут у вас?

— А что у нас слышно. Все то же. Шурика в лечебницу отправили. Зинка гастролирует как всегда, вчера устроила тут представление небольшое. Да, вот еще тут какое дело. Этот следователь из прокуратуры к Сургучеву привязался, все про самосвал расспрашивает, ищет убийцу, да где его найдешь теперь… Тут, конечно, была у Сургучевых одна беда, да пусть о ней другие вам расскажут.

Соколов поволок свою тележку с вываркой и двумя ведрами.

— А зачем вы воду возите? — спросил я, чтобы замять неловкость от слов соседа. — У вас же водопровод.

— Водопровод-то водопроводом, а все равно здесь вода чище, да и так прогуляться интересно мне…

— А Сургучев работал раньше на самосвале? — спросил я.

— И вы туда же! А то не знаете, что он работал на самосвале.

— Так какая беда случилась тут?

— Неужто не слышали? Катька сургучевая утопилась. Три дня как похоронили.

— Не может этого быть!

— А вот может, — сказал Соколов. — Отец ревел, как бык недорезанный. И вас, говорят, клял почем зря…

— Меня-то за что?

— А к себе, говорят, малолетку таскать вы стали, я, правда, не верю, мало ли что наболтают в поселке.

Я, должно быть, побледнел. Соколов спросил:

— Что с вами?

У меня действительно заколотилось сердце и сдавило в горле.

— Ничего, ничего, — поспешил я ответить. — Жутко как. Такая славная девочка.

— Мне самому не по себе. Бывало, идет как ромашечка, чистенькая, беленькая, а вот пойди, наложила на себя руки.

Я машинально схватил ведро с водой и побежал к себе. Запер за собой дверь и что есть силы хватил ведром об пол. Ведро сплющилось. Я отшвырнул ведро в сторону и поднялся к себе наверх. Когда началась вся эта вереница бед? Теперь я ни капли не сомневался в своей причастности к смерти Кати-маленькой. Да, я убил ее. Не будь меня, все шло бы по-другому. Отец бил, школа не поддержала, ребятишки на улице задразнили. Вспомнилось: "Разденься, Катька, попозируй!" Я вспомнил Катеньку, вспомнил ее большие серые глаза, остренькие плечики, ключицу, обтянутую нежной кожицей: откуда такая чистота, такая прозрачность! Ангелочек. Я хотел плакать, а глаза были сухими, хотел бежать к Сургучевым, будь что будет, а ноги не шли, и сердце подсказывало: не надо. Хотел зажечь свет, но вдруг дикий страх охватил меня. Леденящий страх сковал все мое существо, мне померещились вдруг разом Сургучев, Шамрай, Лукас — все они шли на меня, кто с топором, кто с палкой, а за ними следом и одноглазая Зинка, и Саша, и Екатерина Дмитриевна. Я схватил с пола топор и прижал его к щеке. В дверь постучали. Я еще крепче прижался к топору, и слезы вдруг полились из глаз, мне стало легче. В дверь между тем уж колотили. Я выглянул в форточку.

— Телеграмма срочная с уведомлением. Надо расписаться.

Я расписался и швырнул свернутый листок на пол. Минут через двадцать я все же вернулся за телеграммой. Там было написано: "Встречай Розу Белую 23 августа в одиннадцать у пригородных касс. Выезжай из Грязей немедленно целую Фока".

"Кампания продолжается, — решил я про себя. — Надо срочно уезжать из Грязей. Что правда, то правда. Иначе мне крышка. Испил я свою чашку сполна".

Я стал быстро собирать вещи. Их было совсем немного. Несколько рубашек, куртка, обувь, а вот холсты, картонки, краски, ящики — с ними возни много, да и куда я все это свезу? Стал перебирать городских знакомых и не нашел никого, к кому можно было бы свалить весь этот мой скарб. Разве Соколова упросить? А какая, собственно, разница, у Соколова им лежать или здесь? Да и куда я поеду, когда у меня нет квартиры, кроме этой, когда я один на всем белом свете. Смешно, но это так. Да и работа застопорилась. Закончить бы все надо, подбить бабки. Рассчитаться и главное — хорошо бы закрыли это странное уголовное дело. А то я на крючке. Сашенька, милая Сашенька. Сука, как сказал бы Шамрай. Они с нею работали в паре. И спасибо Петрову, что он еще верит мне. Эти письма, эти телеграммы — все сводится к тому, что я преступник. И кроме явного преступления, где кровь, убийства, есть еще кое-что скрытое, позорно-постыдное. Например, моя причастность к убийству Катеньки. Мысль о ее смерти приводила меня в состояние, близкое к потере разума. Я терял силы, а ее глаза, большие и тихие, постоянно маячили передо мною, и ее тоненький голосок звенел в моих ушах:

— Я вас никогда не обману, и вы меня не обманывайте.

Что бы я ни говорил себе, а все равно я знал, что приковал к себе Катино воображение и тем, что подметил в ней талант, и тем, что обратил на нее внимание, как на маленькую женщину. Я открыто, нежно восхищался ею, ибо от нее исходило тепло, она словно излучала свет. Эту теплоту и эту просветленность замечали в ней дети. И я радовался тому, что этот свет в ее глазах вспыхивал, когда она встречалась со мной.

Не скрою, мне так хотелось прикоснуться к ней. Погладить по головке, тронуть за плечико, щелкнуть по носу. И когда это случалось, она еще больше преображалась, светилась вся, даже дети шалели от Катиного тепла.

Я не спал всю ночь, а утром в пятом часу пошел на кладбище. Разыскал свежую Катину могилу. Холмик покрылся глиняной коркой. Наспех сбитый крест, на нем фотография, вырезанная, должно быть, из общей: смеется Катя-маленькая, глядя на это бледное утро, на меня, на весь мир. Я постоял несколько минут и поплелся прочь. Невольно вспомнил я сон, который приснился мне в камере: Катя в белом платье шагнула в окошко. Недобрые предчувствия одолевали меня. И свою вину я тоже ощущал. Мы всегда знаем, кого и за что убиваем. А иногда тайно радуемся, что кого-то изводим, третируем, приближаем к погибели. С Катенькой было другое. Я сел у ручья и стал размышлять.

Ее отец заподозрил недоброе задолго до ее смерти. Отец обвинил меня. С точки зрения логики я был ни при чем. Но сейчас мне вдруг захотелось докопаться до истины. Я рвался дать простор подозреваемости: пусть она насладится своей разрушительной силой во мне. Если я убийца Кати-маленькой, то в чем же все-таки заключается моя вина, как это произошло?

Ставрогин сам не убивал. Он подводил к убийству. Как бы раздваиваясь, наблюдал за развитием в себе подлых начал. Наслаждался соединением удовольствия с мерзостью. Мои действия были иного плана. Я отнимал Катину любовь у отца, у детей, у учителей. Наслаждался тем, что самое чудное, хрупкое, что есть в человеке, пробудилось в Катеньке благодаря мне и мне же всецело принадлежит. Что это было? Из чего состоит чудное единение добра и красоты, пробужденное в душе ребенка, которое так ласкало, так грело сердце? Я наблюдал рождение ее женственности. И это хрупкое начало уничтожило Катю. Все ее существо, ее мысли, переживания подверглись слишком сильному воздействию со стороны внешнего мира. Она задохнулась и умерла, потому что непонятен ей был этот вновь обретенный ею мир взрослых людей.

Можно возразить. Погибла Катенька от побоев, ругани, оскорблений. Нет, не совсем так. Она способна была выстоять, выдержать все это. Окажись я рядом, скажи ей: "Катенька, терпи!", и Катя бы всю жизнь терпела любые муки, несла бы свой крест с наслаждением. И кто знает, чем больше выпало бы этих мук, тем, быть может, радостнее было это чудное сияние, слияние добра, смирения и красоты. Я был просто уверен: я мог спасти ее. Только я и мог уберечь! Вырваться из тюрьмы. Прийти на помощь. Но что-то во мне заглохло, отключилось, отмерло в тот час.