Подруги

Но Гвинет уезжать не хочет.

— Тебе нужно быть здесь, пока не кончишь учиться.

Гвинет гордится Хлоей; хорошенькая, ладная, смышленая дочка — ее единственное достижение в жизни. Она расцветает от малейшего успеха Хлои в школе, приходит в смятение от малейшей ее головной боли. Она печется о благе дочери бескорыстно, ни на что не рассчитывая взамен, она успокаивает, поглаживает, поощряет, внушает — наставляет в долготерпении и стойкости.

До тех пор, впрочем, покуда Хлоины интересы не сталкиваются с интересами Ликоков. В этом случае предпочтение отдается Ликокам. Гвинет любит мистера Ликока. Разве допустила бы она иначе, чтобы Хлоя, в ущерб своему здоровью и силам, вставала зимой в шесть утра и чистила ботинки постояльцам, и накрывала столы для завтрака, и подстерегала поутру молочника, чтобы перехватить для «Розы и короны» побольше молока, а со временем, когда подросла и подучилась, допоздна засиживалась над счетами после того, как трактир закроется на ночь? И все — за так, если не считать мистер Ликоковой улыбки.

— Какая честь для нас, — говорит Гвинет. И верит в это, и Хлоя — тоже.

Гвинет некуда ехать. Ей уже за сорок, и у нее ни гроша. Жизнь в «Розе и короне» как-то образовалась, утряслась, на основе каторжной работы с примесью острых ощущений. Она уверена, что мистер Ликок ее тоже любит. Недаром же, в тех редких случаях, когда им удается остаться наедине, он говорит ей это, вперемешку с поцелуями. Они созданы друг для друга, говорит он, но их любовь не может — ни-ни — идти дальше поцелуев. Пусть Гвинет не ищет себе другое место — нет-нет, — без нее он будет несчастлив. Да, и пусть она не просит прибавки к жалованью или свободных от работы часов, иначе, не дай бог, жена обо всем догадается.

И столь сильно у Гвинет сознание вины от этих тайных свиданий, столь велико возбуждение, что она верит и не задается вопросами. Годы проходят быстро, а она все с надеждой смотрит в будущее, все старается поймать украдкой брошенный взгляд, все боится и ждет, что миссис Ликок увидит и поймет. И чем сильнее ощущает Гвинет свою вину из-за мужа, тем более теплым и жалостливым чувством проникается к жене, по-птичьи шустрой и бойкой дамочке, вынужденной довольствоваться унылым однообразием законной и гласной любви.

Гвинет уверена, стоит ей лишь заикнуться, и мистер Ликок будет принадлежать ей — и все оттягивает эту минуту, не произносит заветное слово. Так и влачат они свое существование, одинокие женщины, делая хорошую мину при плохой игре, придавая значение незначащей фразе, принимая рассчитанное сластолюбие за любовь, читая вожделение в мимолетном взгляде — надеясь, хотя надежды нет. Так старятся они в обманных лучах самообольщения, но, как знать, не лучше ли это, чем стариться в холодном свете жестокой правды.

28

В том углу квартиры, который служит спальней, Грейс собирается в дорогу. Иными словами — вытряхивает на пол содержимое комода, отбирает нужное и рассовывает по пухлым кожаным сумкам, обнаруживая столько же привязанности к старым драным трусикам, как к джемперу от Ива Сен-Лорана.

То и дело, роясь в тряпичных ворохах — как рылась девочкой в ворохах осенних листьев, — Грейс подносит к лицу кофточку или лифчик, понюхает и, если найдет, что дурно пахнет, либо выбросит в мусорное ведро, значит, вещь уже никуда не годится, либо, обильно спрыснув одеколоном, швырнет обратно. Хлоя, любуясь и осуждая, наблюдает.

Чем такая, как Грейс, берет Себастьяна? — размышляет Хлоя. Пролистай кипу женских журналов за целый месяц — и не найдешь ответа. Во всяком случае, не домашними добродетелями, и уж тем более не умением стать надежным и отдохновенным прибежищем среди житейского моря. Помимо строительного мусора, пол завален книгами, хлебными корками, неоплаченными счетами, мышеловками, винными пробками, порожними бутылками, коробочками из-под камамбера. По небрежно вытертым подтекам на полу видно, что в уборной недавно был засор. На балконе высится местами заскорузлая, местами блестящая конструкция, воздвигнутая Грейс из серебряной фольги от картонок, в которых отпускают на вынос еду в китайской кулинарии. Вот вам и художественный талант.

Грейс. Если тебя воротит от этого беспорядка, не смотри. Ты жалкое, малодушное, робкое существо — в мать пошла. Думаешь, если не наводить чистоту, никто тебя не полюбит.

Хлоя (кривя душой). Совсем не в том дело. Просто если не наводить чистоту, это кончится тифом.

Грейс (безмятежно). У нас и крысы водятся. Это должно произвести впечатление на суде. Я их подкармливаю.

Хлоя. Надо позвать других рабочих. Невозможно жить в такой обстановке.

Грейс. Надо? А как, скажи на милость? Откуда взять денег, пока рабочие не возместят мне убытки?

Хлоя. Грейс, у тебя должны быть деньги. Ты только что продала дом на Акейша-роуд.

Грейс. Все отдала Себастьяну. Он задумал снимать полнометражный фильм о забастовке на Уорикширских угольных рудниках в тридцать третьем году.

Хлоя (в ужасе). Грейс!

Сколько раз с точно таким же ужасом вырывалось у нее это слово. Возможно, Грейс и выкидывает свои коленца из желания услышать его? В устах Хлои оно звучит как набатный колокол.

Грейс. Себастьян считает, все равно это деньги Кристи, и, значит, их следует как можно скорее скормить обратно обществу, из которого он их выдоил.

Хлоя. Что за вздор!

Грейс. Ты полагаешь? Во всяком случае, я непременно получу их обратно. Я участвую в прибылях.

Хлоя. В каких прибылях? Не сходи с ума. Если ты собралась вложить деньги в кинокартину, то почему сначала не спросила у Оливера?

Грейс. Потому что я люблю не Оливера. Я люблю Себастьяна. И вообще, Оливер принадлежит к иному миру. Он слишком устарел. Что за обывательская у тебя душонка, Хлоя. Ты даже побелела вся.

Хлоя. А кто будет платить за обучение Стэнопа?

Грейс. Пожалуй, ему придется все-таки ходить в обычную школу. Ты довольна? Только имей в виду, это я не из принципа, а по необходимости.

Хлоя. Боже, даруй мне силы.

Это любимое Оливерово присловье.

Грейс. Не волнуйся ты так. Стивен сказал, сценарий прекрасный. И стоит вложить в него деньги. Он говорит, мир как раз созрел для фильмов протеста.

Хлоя. Но Стивен занимается не кинофильмами, а рекламой.

Стивен — брат Грейс. Ему двадцать семь лет.

29

1945 год, весна. Гитлер отступает. Эстер Сонгфорд непрерывно прибавляет в весе, несмотря на строгую карточную систему. Две унции масла в неделю, три — маргарина, одно яйцо и шесть унций мяса. Хлеб и картошку тоже дают по карточкам, как, впрочем, и почти все другие продукты. Только в моркови и капусте нет недостатка. Эстер, экономя топливо, варит их в той же воде.