Подселенец

Переплывая реку, ощущал себя Облом тараканом на хозяйском столе: вроде бы и чисто всё, и не видать никого, а вдруг откуда ни возьмись да опустится с высей заоблачных тапок хозяйский карающий? Нет, обошлось.

Теперь бегом в сторону леса. Леса у нас, слава богу, знатные. От самого Петрова до Владимира тянутся, а дальше уж — до Первопрестольной. Те самые, муромские. Если осторожность соблюдать, параллельно трассе идти, за пару недель до столицы добраться можно даже пешком. Со жратвой, конечно, напряг, ну да мы — люди не гордые, на подножном корму продержимся. Правда, тут повезло: заприметил Облом, когда посёлок ближний огибал по дуге, бесхозную курицу и порешил тут же. Но пока просто на ремень прицепил — потом будет время, когда в лес углубимся, и костёр развести, и ощипать, и распотрошить. По малолетству голубей жрали, а курица — она не в пример питательней.

Ночь застала Облома уже в лесу. Можно бы, конечно, и тут костёр развести, но стремался Серёга чего-то: город близко ещё, да и ищут его на всех углах, по-всякому. Поэтому продолжал идти вперёд. И прав оказался — незадолго до полуночи вышел Облом на полянку. А на ней строения разные. Шуганулся Серёга поначалу, а потом дошло: хутор это заброшенный, слыхал он про это место что-то нехорошее в детстве. То ли замочили тут кого, то ли с ума кто сошёл и опять-таки кого-то замочил, ну да не суть дело. Крыша над головой есть, и ладно.

Хуторок, конечно, по всем делам стрёмно выглядел: главный дом хлипкий и полуразвалившийся, хлев какой-то рядом и пара сараюшек. Но нам ли выбирать? Переночевать хватит. А, может, и отсидеться на какое-то время.

* * *

Апостолы, блин, Пётр и Павел…

Нажрались Пашка с Петрухой в этот вечер конкретно — вместо полутора бутылок три уговорили. Петруха в кои-то веки в этот вечер холостым оставался: то ли устал, то ли ещё чего. А Пашка за день так с "пионерами" нагонялся — то проблемы какие-то, то подготовка к конкурсу художественной самодеятельности, то начальник лагеря вызывает и распекает за неподобающее поведение воспитуемых, — что к вечеру уже и без водки на автопилоте был, а пил только исключительно для снятия стресса. Причём пить завалились в бывшую пионерскую комнату. Просто Петруха ухитрился сдуру в их собственной клетушке с утра окно открытым оставить, так что комаров и прочей кровососущей гадости туда налетело — куда там Трансильвании. Пашка выход легко нашёл: подрядил после отбоя троих "пионеров" с полотенцами вожатскую комнату от комаров очистить. А те и рады — и не "отбиваться" подольше повод законный, и развлечение какое-никакое. Когда Пашка последний раз в комнату свою заглядывал, аж ужаснулся: пионеры лютуют, комаров истребляют со страшной силой — все стены в кровавых разводах. И веселье царит в рядах "зондеркоманды" необыкновенное. Ну и пусть их…

Петруха же в депрессии находился, скорее всего, по поводу невостребованности сексуальных возможностей. Тупо уставившись на гипсовый бюст Владимира Ильича, он проникновенно объяснял равнодушному вождю мирового пролетариата какие же все бабы суки и нимфоманки. Нормально набравшийся к тому времени Пашка только тихо подхрюкивал. В общем, вечер удался.

Потом Пашка нашёл старый пионерский горн и попытался в него дудеть. Не получилось, едва сам не облевался. Петруха горн отнял и попытался дудеть самостоятельно. Тоже не получилось. Долго ржали, тыкая друг в друга пальцами и беззлобно обзывая "Моцартами".

Потом решили пройтись. Подсевший на измену Пашка запихнул в задний карман джинсов тяжеленный степлер, объяснив, что привык без оружия из дома в ночное время не выходить. Петруха понимающе кивнул.

Как говорится, кто ищет — тот всегда найдёт. Из лагеря выбрались без проблем и за каким-то хреном попёрлись по дороге к перекрёстку на московскую трассу. Причём огромный Петруха держал Пашку за шиворот и проникновенно тому объяснял, что вообще-то "букварей" он терпеть не может, но Пашка — мужик правильный, и он, Петруха, его сильно уважает.

Метров через четыреста наткнулись на "мэстных". Етишкин ты пистолет, восемь пацанов лет пятнадцати-семнадцати на мопедах: "Верховинах", "Минсках" и даже "Ригах". Все в дерматиновых куртках и резиновых сапогах с загнутыми голенищами — местный шик, типа, ботфорты. Д’Артаньяны, блин…

Последующий диалог протекал примерно по такому сценарию:

Главный Мэстный (недобро щурясь и привстав на стременах своего "ИЖака"): "А чё это вы тут такие борзые ходите?"

Петруха (сильно покачиваясь): "А кто это такой крутой меня спрашивает?"

Главный Мэстный: "Главный я тут. И ты сейчас просечёшь, вообще, в натуре, с кем говоришь!!!"

Петруха: "Да уже просёк. Да и не говорил я с тобой, просто недоумение обозначил".

Главный Мэстный: "Чего сказал?"

Петруха: "От же ушлёпки. Речи человеческой не понимают…"

Главный Мэстный: "Вали их, братва, вали городчан!!!"

Петруха: "Землячок, ты просто не поверишь, как я этих твоих слов ждал. Теперь у меня душа чиста и опрятна будет".

Нет, конечно, Пашка знал, что Петруха махач знатный, но чтоб до такой степени… В дугу пьяный Петруха ввинтился с места в толпу местных "байкеров", как отвёртка в масло. Только загремели падающие мопеды и матерно заорали незнакомые голоса.

Но и на Пашкину долю тоже досталось, всё же Петруха не многорукий Шива какой-нибудь, чтобы всех сразу достать. Перед глазами выросла прыщавая морда в окружении белёсых патл. Автоматически Пашка выбросил вперёд правую ногу, целя по яйцам. Попал — морда из поля зрения исчезла. Зато схватили и крутанули за правое плечо. Пашка рефлекторно махнул рукой с зажатым в ней не хуже кастета степлером, и ещё одна круглая морда уплыла из поля видимости. А потом кто-то мощно приложил его по затылку…

Давно знал Пашка за собой такую плохую черту — если сильно ударить его пьяного по башке, то вся память за последние полчаса наглухо стирается, а сам он в течение последующего часа куда-то идёт. В родном Петрове, кстати, это работало ему только на пользу, потому как брёл он всегда в направлении дома на автопилоте и просыпался только в своей постели. Но в других местах это не прокатывало — очнуться он мог где угодно…

Так и сейчас, получив мощный удар по черепу, Пашка побрёл куда-то в сторону при полностью выключенном разуме. Где-то позади Петруха ещё азартно строил "мэстных" вдоль обочины и читал им лекцию о правилах поведения в приличном обществе, но Пашка этого уже не слышал.

Спотыкаясь и наталкиваясь на торчащие ветки, он брёл по прямой в направлении родного дома, до которого было километров этак с тридцать, да и путь пролегал через лес и болота разные. Но мозги ещё не включились, а ноги работали. Примерно через час-полтора в сознании у Пашки начало слегка проясняться. Понял он, что заблудился, что из средств выживания у него только старый степлер, а сам он по жизни — редкий мудак. Но алкоголь из головы до конца не выветрился, поэтому когда за следующим кустом Пашкиному взгляду открылась поляна со старым каким-то, обветшалым и даже по внешнему виду заброшенным хуторком посередине, он без лишних раздумий ломанулся к избушке, больше всех остальных похожей на жилое строение, и, распахнув незапертую входную дверь, мирно свернулся калачиком у входа — хрен с ним, кто там хозяева, а он, Пашка, сейчас спать хочет!..

* * *

Тягостное, сосущее ощущение в районе желудка начало выводить Тварь из блаженного сонного состояния. Тварь вообще-то не отличалась повышенной чувствительностью. Был "сон", и был "не сон". Были "голод" и временное его отсутствие. Вот, пожалуй, и всё — внутренний мир Твари не мог похвастаться богатством содержания. Сейчас Тварь начала просыпаться, потому что была голодна.

Существование — жизнью это назвать язык не поворачивается — Твари было довольно скучным: еда и сон. Но понятие "скука" Твари было тоже незнакомо, как, впрочем, и большинство других человеческих понятий. Тем более что она уже давно не была человеком, да и живым существом она тоже уже давно не была.

Иногда в медлительном мозгу Твари проскальзывали какие-то смутные воспоминания, но она сама не понимала до конца, реальны они или нет. Хотя какая разница — само понятие "воображение" Твари было тоже неизвестно.

Когда Тварь хотела есть, она ела. А потом спала. Затем снова ела. И так из года в год.

Учитывая, что процессы в практически неживом теле Твари протекали со скоростью, сравнимой разве что со скоростью передвижения сентябрьской улитки, то на сон приходилось гораздо больше времени, чем на бодрствование. Последний раз Тварь просыпалась более полутора лет назад. Тогда, проломив головой тонкий ледок, сковавший поверхность окна торфяного болота, давно уже ставшего её домом, тварь оказалась в заснеженном лесу. Жара или холод были Твари без разницы — температурных перепадов она не чувствовала, но сугробы по пояс и практически полное отсутствие живности вокруг вызывали раздражение. Подкормившись на первое время пробегавшим мимо неосторожным зайцем, Тварь отправилась на поиски.