Подсолнух

— Подьем –жизнерадостно заорал он.

— Иди нахуй – ответил Тихон.

— Чо, бля – лицо часового преобразилось–ты охуел, да, арестованный.

Тихон ничего не ответил, а встал с топчана, схватил его в одну руку, в другую подобрал упавшую на пол шинель и вышел в коридор. Угловая камера, использовавшаяся для хранения топчанов и табуретов была открыта. Тихон не спеша направился к ней мимо часового. Остальные камеры были заперты и в них уже ломились в двери арестованные. Слышались их глухие голоса, непонятно к кому обращенные, то–ли к Тишке, чтобы он торопился, то–ли к часовому – бля, быстрей давай, ссать хочеться.

Тихон швырнул в угол топчан и выходя из темной камеры неожиданно резко бросил выводному шинель. От неожиданности тот всплеснул руками, прикрываясь от летящего из темноты серого сукна. Тихон не глядя врезал ногой сквозь шинель по часовому, тот упал и завизжал – нападение на часового. Решетка отомкнулась, влетели разводящий и гасившийся где–то губарь и наставили на Тишку автоматы. Тот поднял руки и его затолкали в камеру. До смены выводного ему не давали табурет, не выпускали на оправку и не приносили завтрак. Только когда уже прошла половина новой смены дверь опять отворилась. В проеме стоял его табурет, а на нем, накрытая куском хлеба без масла, железная кружка с остывшим чаем. Выводной стоял в отдалении, с автоматом на ремне и напряженно глядел на арестованного.

— Молись – заискивающе и в то же время строго сказал он – что начкар ничего не узнал, замяли. А то бы тебя сейчас крутили по полной уже.

— Молись, паскуда, чтобы я тебя не ушиб когдаотсюда выйду, – злобно рявкнул Тихон, – где завтрак, сожрали?

Выводной потупил глаза. Тихон ушел в камеру. Закрыв засов выводной облегченно вздохнул и стал отходить.

— Выводной – тут же заорал Тихон.

Выводной дернулся к глазку.

– чего тебе?

— Дай сигаретку, выводной!

— Не положено.

— На неположено мной хуй положено, дай не в падлу, будь пацаном.

— Скоро смена – заканючил выводной – вдруг спалят?

— Да не ссы, не спалят – через 10 минут уже запаха не будет. Я в этой камере уже четвертый раз, здесь сдувает куда–то все.

Выводной вздохнул и сунул в глазок сигарету.

— Если что, я тебе не давал.

— Обижаешь, солдат.

2.

Тихон присел на табурет и жадно закурил.

Шел четвертый день его очередного заточения. Настроение у Тихона было скверное. Хотя он по некоторым признакам и понял, что делу его не дали полного хода (приходил школьный дознаватель Озеров, а не дергали к дознавателю части – значит все держиться пока в стенах Школы, на записке об аресте была формулировка: за низкую исполнительность, если бы крутили по полной, то и в записку написали бы что нибудь посерьезнее), обьяснительных он никаких не писал и ничего не подписывал, но на душе все равно было мутно. Если решат продлить срок ареста, то это сделают сегодня, а ожидание смерти – хуже самой смерти.

Отсидка вообще не задалась с самого начала – при приеме вышмонали все сигареты и зажигалку. Хотя, несмотря на то, что Тишку как сержанта и содержали отдельно от всех т.е. в одиночке, проблему с сигаретами он к концу первого дня решил. Но заступивший караул наотрез отказался греть его спичками. Тогда Тишка, во время оправки надергал из щелей зарешеченного окна туалета ваты. Подсушил её в камере на батарее и, раздвинув реснички и загнув провод лампочки, стал класть на неё куски ваты – от неё и прикуривал. Но закемарив, проворонил вату, на запах прилетел начкар и сигареты у Тишки опять вышмонал. Так и перебивался Тишка все четыре дня случайным куревом.

Это, как и отсутствие общества его злило, да еще как назло попал он на кичу в период, когда отопление уже не работало. В камерах было холодно как на скотобойне, и выдаваемая на ночь шинель почти не выручала. Приходилось вскакивать и отжиматься. Нервы, недосып, отсутствие курева — как тут не напасть на выводного.

Прошло еще два дня одиночества – суббота и воскресенье. С Тихоном сотворили самую злую из всех шуток, проделываемых с арестованными на гауптвахте части. Срок ареста, заканчивавшийся аккурат в пятницу ему не продлили, но и с кичи не забрали. Его «забыли», как это часто бывает, забыли преднамеренно. Начгуб в выходные был дома, комбат и остальное начальство тоже, а без соответствующей команды, на свой страх и риск начальник караула его отпустить не мог.

О преднамеренности такой «забывчивости» говорил и тот факт, что дежурный по части, инспектировавший губу за все выходные на кичу не зашел, а начкар не возникал, как это бывает в таких случаях о том, что на «забытого» не положили в столовой довольствие – кормили Тихона регулярно и чем положено.

Тихон был вне себя – камера одиночка, полтора на три метра, собачий холод по ночам, беспредельное внеплановое заточение, семь дней без воздуха и солнца (на работы и строевую подготовку его не выводили), а самое главное, полное отсутствие информации о его деле извне, полное отсутствие движения.

Но были и плюсы, естественно такие плюсы, какие возможны только при внезапно ухудшившихся общих обстоятельствах – выходные, да и прорезавшееся наконец

сочуствие караула позволили, наконец, решить проблему с сигаретами, да в насмешку словно, дали подшивку старых журналов «Советский воин». Хотя Тихон и этому был рад.

Зато теперь он уже точно знал, что его ждет. Чудес не бывает и в выходные его не выгребут. Заберут в понедельник, после обеда, часам к 16, если не позже. Во

первых, чтобы потомить–помариновать, дабы в дальнейшем неповадно было, во вторых – потому–что до обеда все подразделения на занятиях, и комбату в пустой

казарме он не очень–то и нужен. Пусть с ним губари ебутся. И ведь главное, как все, суки, рассчитали – и выходные у него пролетают, за которые он может что–то

предпринять и законной субботней бани его лишили. А ежели он надумает рвануть к кочегарам в душ, или к Толику в офицерскую баню, или, ещё того лучше в самоход – в вольной водичке побрызгаться – тут ты и опять наш, Радкевич, вот ты и опять влип.

3.

Замок камеры заскрежетал гораздо раньше ожидаемых Тихоном 16 часов.

Около 12 дверь в камеру отворилась и перед Тихоном предстал, как ни в чем не бывало, улыбающийся Пак.

— Здорово, Радкевич – весело скалился он и щурил свои, и без того узкие близорукие глаза — ты это, давай резче собирайся, я у начкара тебя жду. Смотри–ка, живой, здоровый, даже поправился.

Тихон, втайне ликуя, но сохраняя скорбный вид мученика, быстро собрал свои пожитки и вывалился из караулки на свет божий. Ему действительно показалось, что

явление его белу свету сродни рождению — настолько все было необычным, предметы имели ясные, незамыленные очертания, воздух был веселящ и свеж, пространства поражали своей необъятностью. И позабыв о том, что армия — та же тюрьма, только хуже, Тихон выдохнув, опять хапнув полной грудью воздуха и снова выдохнув, произнес — воля!!!

— Давай, воля, — подтолкнул его в спину Пак, пошли. У меня еще дел…

В казарме Тихон переоделся в новое белье и ХБ, почистил сапоги, побрился и умылся и, оттерев полотенцем низкое зеркало над мойкой взглянул на себя — лицо было

бледным, похудевшим и оттого по хоречьи к подбородку заостренным, зрачки были расширены и немного безумны. Но какой был кайф — просто глядеть на себя в зеркало. Видеть не цинковое табло часового, а вполне себе человеческое лицо, без шапки, без кокарды, без осознания выполнения какого–то, неведомого этому лицу, но все же долга.