Толстые женщиныВ душной банеКрупные грудиМылят рукамиЯ по коленоЖмусь к своей мамеТолстые женщиныПлещут тазамиИщут глазамиМаленьких детокМне бы мочалоИ на табуреткуМыло не надоБросьте верёвкуТолстые женщиныКак-то неловкоСлушать смеятьсяПрятаться плакатьЛучше бы с папойГуляли с собакойНу эту банюДушно и страшноТолстые женщиныПолнометражныПолнозабыты
чтоПолнораздетыПолно боятьсяСтраха-то нету
«В проводах повисают тучи…»
В проводах повисают тучи,Как тугие жгуты кудели,Неразборчиво и колючеЗа окном гомонят метели,Подоконником барабанят;Снег то сыплется, а то сеется…Подремать бы тогда, но сна нет,Принимаюсь писать – не клеится…Неподвижна рассада в банкахМайонезных, потёртых, старых,Солнце, горка и я на санках,Дядя Ваня и сумка тары.Сон ведёт диалог с метелью,Наготой своей беспробуден:То затихнет, прильнёт фланелью,То шамански дерёт свой бубен.В окна медью втекает утро,Неподвижна рассада в банках,Я уснула на миг как будтоИ с восторгом лечу на санках.
«Помещение не потерпит…»
Помещение не потерпитмоего в него помещениябезответственно наглогоархимедодвиженияприводящего к частному боговымещениюиз прокуренногос розовыми обоями и сухим декабристом на подоконникевозмущение ипереполненность одиночеством трёхстворчатого шкафанемого патефона и побитого пылью трюмовосхищение исамолюбование электрического щитка бесстыже белеющегов этом теперь сугубо человеческом местетак если Бог везде то сила моего вымещенияравна силе вмещения Его в меняменя в меня и нас в помещениепрости, Архимед
«К тёплой стенке я спиной, чуть дыша…»
К тёплой стенке я спиной, чуть дыша,Листья клёна за окном задрожат,Встречу с прошлым буду ждать, придержавПрозу будней, чтобы зов был услышан.Развернётся колесо, не спеша,Нам давая не единственный шанс,Вздрогнет радостно ворона-душаИ взметнётся с асфальта на крышу.Меж деревьев, над домами кружа,Очеркнёт пером, как след от ножа,Наших слабостей оскал обнажа,Перед бурей усилит затишье.Окна скользкие от пота визжат,И не страшно, на гашетку нажав,Расстрелять себя до дна, до гроша,Оставаясь шрифтом на афише.И так часто не туда добежав,И так глупо номера растеряв,Не поймав ни одного миража,Не допишем наших дней восьмистишья.
«Когда листва моя истлеет…»
Когда листва моя истлеет,померкнет надо мной звезда,я узловатым отраженьемв пруду и чайкой в проводах,в чужих руках пустой страницей,вчерашним небом ноября,я в черепах квартир, в глазницахзаброшек не найду себя.И став наивным первым снегом,рисунком линий на руке,качаю воробьёв несмелых,в промёрзших веках, в гамаке.Я на свету чужих событийстеклянным отзвуком дождя,прозрачным кадром, тонкой нитьюистосковался без тебя.Я
стану кожей океана,солёным ветром на губах,строкой сожжённого романа,нелепым ангелом в цветах,я представляю не природу,под холм ложатся тени слов,я жду весну, я жду свободуи не вступаю в бой часов.
«Вот полдень в сентябре – ни холодно, ни жарко…»
Вот полдень в сентябре – ни холодно, ни жарко,Твоё отсутствие присутствует везде.Ни радости не рад, ни жалости не жалко —В притихшей комнате, в тоскующем дожде.Твоё отсутствие прикинулось подругой,Углы считает сутки напролёт,Сидит без цели, на балконе курит,То память штопает, то нервно петли рвёт.Приду с работы, скрипнет дверь входная,Вздохнёт на плечиках с цветочками халат.Я вроде жив, но точно ли не знаю…В потёртой чашке плёночка от чая,На полке пыльный фотоаппарат.Постель нагреет болью – отодвинусь,В груди гудит, клубится скорбный ком.Который год я множу ноль на минус —Твоё отсутствие переполняет дом.
«Помнится было. 3x4…»
– Помнится было. 3x4Комната, ночь, окно.Кажется, мы друг друга любили…– Кто его знает? Было темно.Музыка – старенький хлорвинил…– Тополь в окне, а в порту суда…– Кажется, было… но с кем-то другим.– Не было этого никогда!Кажется, минула сотня лет,Ты приходила сюда одна.– Не было этого, слышишь, нет!Тополь всё тот у того окна.Нет ни утрат, ни пустых обид,Музыка снова не та, не в такт,Строчку мою внезапно знобитДрожью осенней в сухих листах.– Было, всё было! В порту суда,Комната, ночь, мы любили…– Да!
/До/Ре/Ми/Фа/Соль/Ля/Си/До/
/До/
Я сажаю цветы и слушаю народную музыку не своего народа.
Чуждо крещендо. И пока не стало совсем худо, занимаю руки, душу… и семена настурции у соседки.
Лучше смотреть в черную землю по весне, чем в опустевшие глаза в отражении окна.
/Ре/
Пора закопать то, что когда-то болело, и тогда можно будет рассмотреть само горе.
Под горой или на горе, в кобуре или на море, но точно уже скоро.
Увидеть, как оно стоит по колено в остывшем чае на мёрзлом подоконнике. Дрожит сизой плёнкой, остаётся на стенках старенькой чашки.
/Ми/
Или вертится у витрины игрушечного магазина. Хочет быть с нами.
Да мы и сами с усами тянемся к нему: приманиваемся, обманываемся и рады. Но не долго.
Становимся слепыми рабами и неуверенными рядами идём за нотами чуждой музыки, растерянно выставляя вперёд перепачканные руки, растирая по лицу родовые слезы.
/Фа/
И не сложится строфа, но откроется бесполезным глазам спасительная Голгофа.
И выкинув скелетов из шкафа, не найдя, что надеть, начнём карабкаться к подножью креста, обдирая испачканные родной землёй ладони, колени, неприкрытые животы, заплаканные лица.
Только бы избежать личной вселенской катастрофы.
/Соль/
А я тычу семена в землю, как провинившихся котят, и продолжаю рассматривать боль.
Она поднимает трубку и не решается позвонить, пишет смс и тут же удаляет. Перебирает фотоальбомы и прячет на антресоль счастье, прожитое с тем, кому уже не дойдут сообщения, кто не узнает о сотнях просыпавшихся солью, взорвавшихся воем звонков.
/Ля/
Принимает земля каждое новое семя, укладывает рядами косточки, прессует воспоминания, утрамбовывает историю, оставляет горе.
Ждёт молодого, крепкого стебля. И я жду. Вот бы посадить порядочность и доброту, но у меня только семена настурции и чуждые ноты.
/Си/
Отыщу в выкинутых на пол скелетах макси, за неимением хитона. Надену, вызову такси и никуда не поеду.
Некуда ехать, когда радость закопана в дубовой кадке на мёрзлом подоконнике.
Когда маленький стебель прорастает и тянется к некрашеному кресту. Ищет опору. И я ищу.
/До/
Я слушала музыку и сажала цветы. Теперь в тишине смотрю, как они прорастают.