Подвиг 1972 № 06

Я сел на лестницу и засмеялся, а теленок снова стал лизать мою пятку, и мне теперь было ужасно щекотно. Я заливался изо всех сил. Все равно Васька, если он дома, уже меня услышал.

Но никто на лестницу не заглядывал, и я вошел в дом.

Возле окошка сидела бабка и перебирала грибы.

— Здрасьте! — сказал я, оглядываясь. Но Васьки и тут не было. — А где Василий?

— Должно, в конторе, — ответила бабка скрипучим голосом, — а могет, на конюшне. Шибко любит там околачиваться.

Я разочарованно вздохнул. Мне казалось, я проснулся раньше всех, а Васька уже ушел.

— А тетя Нюра? — спросил я.

— На жатве, соколик, — спокойно отвечала бабка. — Накормить тебя велела. На–ко, садись…

Она поднялась, подошла к печке, загремела там чем–то и вытащила, согнувшись, на стол сковородку с жареными усачами.

— А грибы откуда? — спросил я бабку.

— Из лесу, соколик, — ответила она, — вестимо, из лесу, откель еще? Вот утречком сбегала, набрала на грибовницу.

Я снова почувствовал себя виноватым: соня–засоня, вон даже бабка дряхлая и та тебя обставила, уже грибов нанесла. Я быстро поел и пошел искать Ваську. В конторе его не было.

— Где твой остолоп? — спросил меня Макарыч и усмехнулся. — Пропал? — Он достал из угла большой треугольник. — Иди–ка вот на конюшню! — велел он мне сердито, — отдай ему эту штуку и скажи, чтоб обмерил жнивье у Белой Гривы. Понял?

Я кивнул.

— Да скажи, чтоб мигом обернулся! — крикнул мне вслед Макарыч.

Я шагал по улице, разглядывая штуковину, которую мне дал главбух. Нет, это все–таки не треугольник. Скорее на циркуль похоже. Две палки с перекладиной, между собой сбитые, а сверху одна палка длинней — вроде как ручка. Я взялся за нее и стал перекидывать циркуль с ноги на ногу — получалось хорошо и удобно.

Точно — ни бабка, ни Макарыч не ошиблись, Васька возле конюшни запрягал лошадь.

— Здорово, засоня! — сказал он, увидев меня. Вид у Васьки был деловой: через губу свисала самокрутка, и он хмурил от дыма глаза, лоб сосредоточенно морщился. — Помнишь, — спросил он, — ты мне в городе говорил, умею ли я запрягать? Гляди! Учись! Вот это постромки, вот это гуж, вот узда, а вожжи вот сюда заходят.

Я глядел на это сплетенье ремешков и ремней, толком ничего не понимая, и любовался Васькой. Даже в самые вдохновенные минуты, когда на своих счетоводных курсах он в уме помножал тысячи и делил миллионы, я не видел на его лице такого наслаждения. Сейчас Васька причмокивал, хлопал коня по спине, трепал морду, чего–то бормотал, как шаман. Глаза его поблескивали, и, хотя он старался не улыбаться, видно было, что сдерживается Васька через силу.

— Ну а как же работа, — спросил я Ваську не без ехидства, — по счетоводной части?

Он хмыкнул.

— Словил тебя, значит, Макарыч? И чо велел?

Я передал Ваське руководящие указания главбуха.

— Ну вот, — горестно сказал он вдруг, — коня так на Белую Гриву пахать запрягаю, а сам с этим дрыном ходи, — он кивнул на циркуль.

Из–за конюшни вышли спиной к нам две тетки. Они тащили что–то тяжелое. Васька мигом сорвался и подбежал к ним; крякнув, они взвалили на телегу плуг, сверкнувший на солнце отточенным лезвием.

— Ну все, кажись, Матвеевна? — спросила одна. Она была худая, с вытянутым, как у лошади, лицом и костлявыми руками. Юбка и кофта, серые, заношенные, висели на ней, будто занавески, складками.

— Все, — ответила вторая, тоже пожилая, но покруглее и по–чернявее. — Спасибо, тебе, Василей, подмог пахалыцицам, и на том ладно.

— Погодите, бабы, — сказал Васька, отнимая у меня циркуль и складывая его на телегу. — Мы с вами, Макарыч велел ваш клин замерить.

— Чтоб его черти съели, этого Макарыча! — ругнулась Матвеевна. — Все ему вымерять надо, будто кто не допашет, будто кто не досеет.

Тетки уселись на телегу и тронули лошадь. Она не спеша развернулась и понуро побрела в гору.

Я беспокойно глядел, как телега обгоняет нас, но Васька не торопился садиться.

— Отстанем ведь, — сказал я.

— Да нет, — ответил Васька, — они нас у дома подождут. Мне еще корзину прихватить надо. Лошади в гору тяжело — ей пахать придется. С неделю, поди–ка, без передыху. И бабы тоже на пахоту едут, им можно.

Действительно, телега ждала у Васькиного дома, он заскочил в ограду, вышел с корзиной, и мы отправились дальше. Только когда дорога шла под уклон, Васька вскакивал на телегу, помогая забраться и мне. Лошадь по такой дороге и сама бежала прытче, но, когда начинался подъем, мы слезали снова.

В одном месте попался длинный пологий спуск, и мы надолго подсели к теткам. Плуг сухо постукивал о телегу.

— Вась! — спросила худая тетка. Всю дорогу мы не проронили ни слова — ни женщины, ни мы с Васькой, словно ехали на похороны. Даже лошадь никто не понукал, не кричал на нее, не чмокал. Она шла сама — когда быстрей, когда тише, и я подумал, что не один Васька, значит, жалеет лошадей и не зря, выходит, жалеет. — Говорят, матерь–то твоя, — проговорила худая, — молока в городе много наторговала?

— Наторговала, — ответил Васька сухо.

— А в район–то она все ездит? — спросила худая.

— Ездит, — ответил Васька. Они помолчали.

— Все про отца спрашивает? — сказала Матвеевна.

— Аха, — ответил Васька, — про отца.

— Охо–хо, — вздохнула худая, — Нюре хоть спросить–то есть кого, а нам и этого нету.

Колеса постукивали по пыльной дороге.

— Вась, — сказала Матвеевна, — это тот инвалид–то, в сапожной, стучит?

— Он, — кивнул Васька.

— Без обеих вить ног, без обеих, — вздохнула худая и как–то странно поглядела на Ваську.

— Где их возьмешь теперь, — тоскливо ответила худая, — с руками–то чтоб да с ногами. — Она помолчала и опять вздохнула. — Ох, дождемся ли, старенька, когда мужики–то на плугом пойдут, а?

Они рассмеялись.

— Вась! — спросила худая, кивнув на Васькину пилотку. Он как надел ее вчера перед зеркалом, так, кажется, и не снимал. — А откель обнова–то?

Васька долго не отвечал, словно задумался, потом сказал:

— Вон евойного отца.

— Живой? — спросила меня Макаровна.