Подвиг 1972 № 06

— Вообще–то ты молодец, — сказал, вздохнув, Васька, когда, пересчитав все, что требовал Макарыч, он освободился и мы вышли на улицу. — Только если ему вожжа под хвост попадет, худо будет. Дома–то мы нынче гороху не сеяли, вынюхает, под суд подведет, паразит.

— Да неужто, — возмутился я, — за два кармана гороху?..

— Вот тебе и неужто. Закон такой есть — пригоршню возьмешь, и то посадить могут. По законам военного времени.

— Так война–то кончилась! — удивился я.

— Война–то кончилась, а законы остались.

Я вздохнул. Нет, что–то тут не так, несправедливость какая–то. Ладно, я здесь чужой, меня, может, и надо судить за карман гороху, но Васька–то, Васька — тутошний, колхозный. Он же не только считает, он же и коней запрягает, и пахал сегодня, хотя его никто не просил. Неужто же ему за это карман гороху жалко? Нет, несправедливый какой–то получался закон этот, неправильный.

Мы сидели на завалинке, Васька, хмурясь, дымил цигаркой. Вдруг он напрягся, прислушался.

— Машина идет, — объяснил Васька и, помолчав, прибавил: — Не эмтээсовская.

— Как это ты узнал? — спросил я, прислушиваясь к далекому тарахтенью.

— По мотору, — ответил Васька. — К нам тут одна машина ходит, за молоком, а эта другая.

Рокот мотора усилился, и через несколько минут, заслонив улицу пылью, прямо у конторы затормозила газогенераторка с фанерным фургоном вместо кузова.

Из кабинки выскочил щуплый старик шофер, за ним вышла большая, пухлая тетка.

— Примай подмогу! — крикнул весело старик и распахнул у фургона заднюю дверцу.

— Хе, подмога, — проворчал недовольно Васька, — стрижем–бреем да гуталином торгуем.

Из черного нутра фургона, кряхтя, сползла короткая седая старуха, ростом меньше меня, затем втроем — старуха, старик шофер и пухлая тетка — стали вытаскивать из фургона еще что–то тяжелое и неудобное.

Когда они расступились, я опешил, а Васька вскочил. На тележке с шарикоподшипниковыми колесиками сидел безногий дядька в офицерской фуражке. В одной руке он держал некрашеный фанерный чемоданчик.

Безногий оглядывался вокруг, говорил что–то теткам и старику шоферу, потом сильно оттолкнулся свободной рукой и поехал к нам.

— Здорово, хлопчики! — крикнул он издалека. — Не найдете ли гвоздика подлиннее, ногу вот свою хочу подковать.

Дядька, улыбаясь, подъехал к нам.

— Вот, было две ноги, — сказал он, останавливаясь, — а стало четыре. Раньше двух было много, а теперь на трех не уедешь, — он пошатал одно колесо, норовившее отвалиться.

— Аха! — сказал Васька, поднимаясь и обходя инвалида. — Счас, дядя!

Мы быстро пошли к Васькиному дому, почти побежали.

— Это он, — сказал Васька, — помнишь? Вместе с отцом воевал!

Я вспомнил, как дома, в городе, рассказывал Васька про отца и про инвалида, который остался один живой из товарищей Васькиного отца.

— Ты иди назад, — спохватился Васька, когда мы уже подошли к дому, — подсоби ему устроиться, я счас…

Я вернулся к конторе.

Инвалид, отцепив коляску, уже сидел на лавочке у правления и разглядывал подшипник.

— Ну, где гвоздь? — спросил он, увидев меня.

— Сейчас, — ответил я, — Васька несет.

— Ну–ну, — проговорил инвалид, откладывая коляску и открывая фанерный чемодан. Там лежал сапожницкий инструмент — молотки, мелкие гвоздики, дратва, железная лапа, на которой подбивают обувь. — А то вишь у меня мелочь. — Он взял щепотку гвоздиков, просыпал их обратно, словно посеял.

Я внимательно разглядывал инвалида. У него было красивое, чуть скуластое лицо в редких крапинках веснушек, крепкие, мускулистые руки, покрытые густыми волосами, и вообще, если закрыть ноги, он ничем не походил на инвалида, на тяжелораненого.

И у мамы в госпитале, и в городе на улицах я видел других инвалидов. В госпитале, понятное дело, люди лежали после операций, и лица у них были больные, изможденные, усталые, и мне их было жалко. В городе мне почему–то часто попадались совсем другие инвалиды — пьяные. Они громко говорили между собой, пересыпая слова тяжелой бранью, стучали костылями по земле, доказывая что–то друг другу. Этих инвалидов я просто боялся и обходил их стороной, а моя бабушка называла их психами и говорила, что это они нарочно куражатся, чтобы показать себя. Ясно, я встречал и других инвалидов — идущих просто и спокойно, стоящих в очередях, хотя инвалидам полагалось получать продукты без очереди, у меня щемило сердце, хотелось, чтобы люди, ни слова не говоря, расступились и пропустили безрукого инвалида к прилавку.

Этот же безногий не вызывал у меня даже жалости. Он вертел свою тачку на шарикоподшипниках, жмурился на солнышко, вытирал тыльной стороной ладони пот со лба и, казалось, совсем не чувствовал, что у него нет сразу двух ног.

— А ты, видать, не здешний? — сказал он, приглядываясь ко мне и приветливо улыбаясь. — Поди–ка, из города?

Я кивнул.

— Это Васька–то нынче не у тебя зимовал?

Я кивнул снова, удивляясь, откуда он все знает. Инвалид пристально посмотрел на меня, перестал улыбаться и вдруг спросил:

— Хороший парень Васька?

Я хмыкнул: мол, само собой.

— Да, — вздохнул безногий и задумался. — Да, — повторил он после долгой паузы, — хороший он парень, Васька…

Я кивнул, соглашаясь, и вдруг заметил, как инвалид едва не покраснел и глаза его насторожились.

Я обернулся. За моей спиной стоял Васька и протягивал гвоздь. Рядом с ним была тетя Нюра.

— Здравствуйте, Семен Андреевич, — сказала она, теребя кончик платка, и поклонилась инвалиду. — С приездом вас.

— Здравствуй, Нюра, — ответил инвалид, и щеки его порозовели.

«Может, — подумал я, — ему стыдно перед тетей Нюрой, что Васькин отец погиб, а он вот жив остался?»

Возле фургона стал собираться народ.

Инвалиду приносили рваные ботинки, сапоги, калоши — запахло резиновым клеем, застучал молоток. Тетка, сидевшая в кабинке вместе со стариком шофером, приставила к изгороди табурет, натянула белый халат и стригла деда в валенках.

— Бороду не трожь, — шумел дед, — а голову давай начисто! Жди вас, когда еще нагрянете!

Тетка жужжала машинкой, трещала ножницами, тряслась, как наседка возле деда, который так и не снял с рубахи свои медали. Он сидел в гордой и торжественной позе, боялся шевельнуться под острыми ножницами и был похож на важную статую.

Но шумней всего было у фургона. Коротенькая старуха, не пригибаясь из–за своего малого роста, свободно ходила внутри сумрачного ящика и вызывала общее неудовольствие.

— Ну что я вам, бабы, рожу, что ли, — кричала она, — когда ни мыла, ни иголок, ни ниток нету. Вот рулон бязи дали, и то радуйтесь!